В Институте безопасного развития атомной энергетики РАН начал действовать семинар «Радиационная защита: как это было». Цель семинара — передача богатейшего практического опыта очевидцев, опыта, который нигде не отражен и не зафиксирован полностью. Открыл семинар Алексей Пантелеймонович Поваляев. В 1958 году он организовал в Челябинске Комплексную научно-исследовательскую радиологическую лабораторию Минсельхоза РСФСР и возглавил ее. За работы по ликвидации последствий радиационной аварии на химкомбинате «Маяк» получил в составе группы Государственную премию. Стремясь сохранить коллектив, сложившийся на Южном Урале, добился в 1971 году правительственного решения о создании в Обнинске ВНИИ сельхозрадиологии и до 1986 года был заместителем директора этого ВНИИ по научной работе. С 1986-го по 1991-й был заместителем начальника Главка НИИ учреждений Госагропрома СССР и возглавлял научно-практические работы по реорганизации и ведению агропромышленного производства в зонах Чернобыльской аварии. Сейчас Алексею Пантелеймоновичу 72 года, и он продолжает работать.
Мы предлагаем вашему вниманию запись выступления А. П. Поваляева на семинаре.
Радиоактивный бык В России история радиационной защиты населения началась на Южном Урале. Химкомбинат «Маяк» в Челябинской области был основным производителем оружейного плутония для атомной бомбы, совершенно секретным предприятием, находящимся в ведении Минсредмаша. В 1957 году на «Маяке» из-за технической неисправности в хранилище высокоактивных жидких отходов произошла авария. О радиационном инциденте в первые же часы было доложено правительству. Сразу силами Минсредмаша было выселено 3 деревни, которые находились в начале следа радиоактивного загрязнения. Но, поскольку дело касалось государственных секретов, особенно большого желания привлекать к работам другие ведомства не наблюдалось. В этот период, когда об аварии был извещен только самый узкий круг руководителей, произошел анекдотичный случай. Давно известно, что адрес самого секретного предприятия лучше всего узнавать у бабушек на местном базаре. Так же обстоит дело и с засекреченными происшествиями. После выселения трех деревень забродили по Уралу слухи, что где-то что-то выпало такое отравляющее. А подробности неизвестны. И вот позвонил в Москву один из руководителей областной ветслужбы и попросил прислать человека, который помог бы разобраться с животными. Они вроде как больны чем-то странным. Приехал сотрудник Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии, вполне грамотный специалист-токсиколог. Видно, ему намекнули, что дело пахнет радиацией, и он захватил с собой простенький прибор ИМА (индикатор меченых атомов). Привезли токсиколога в какое-то хозяйство, он включил ИМА. Прибор трещит и мигает красным светом изрядно. А доярки жалуются, что бык на коров совсем не реагирует, только глянет — и сразу отворачивается. Перепуганный научный сотрудник, человек от ветеринарной практики далекий, делает вывод: бык получил лучевую болезнь и стал импотентом. Слово – не воробей. Услыхав про «импотенцию», местные мужчины заволновались. Пошли запросы: что делать?! Да и сотрудник, вернувшись в Москву, направил докладную в министерства сельского хозяйства РСФСР и СССР, а может, и еще куда-нибудь. Как правило, слухи о любом событии страшнее самого события. Секретность таяла на глазах. По инициативе Главного санитарного врача РСФСР Т. А. Николаевой на Урал была направлена экспедиция Ленинградского института радиационной гигиены, которая работала там с марта по июнь 1958 года. Конечно же, экспедиция обнаружила хорошо видимый радиоактивный след взрыва. Было показано, что загрязнена территория не в пределах контроля комбината «Маяк», а на более чем 20 000 квадратных километрах в трех областях. И хочешь не хочешь необходимо было привлекать к работам «мирные» ведомства и начинать широкие работы по ликвидации последствий аварии.
Бык, который сыграл свою маленькую роль в челябинской эпопее, конечно, не был никаким импотентом. Просто на дворе стоял март, разгар бескормицы, и бык хотел только одного: кушать. Но «процесс пошёл». Меня вытащили из Минсельхоза. Я тогда в радиологии абсолютно ничего не понимал. Правда, при подготовке диссертации было у меня два случая с меченым кальцием, поскольку я занимался минеральным обменом. Но начальник сказал: езжайте, остальные и того не знают. А кроме того, у меня был допуск к секретным работам. С этим меня туда и отправили. Я приехал на «Маяк» в апреле. Народ собрался молодой, 28—29 лет, представления смутные. Но, когда начали знакомиться с обстоятельствами, увидели, что ситуация хоть и сложная, но не смертельная. Для организации и обеспечения работ по ЛПА создали там филиал Института радиационной гигиены (директор И. К. Дибобес) и Радиологическую лабораторию Минсельхоза и начали работать вместе.
Общее и особенное При ликвидации последствий аварии на НПО «Маяк» и в Чернобыле много было сделано бессмысленных ошибок, даже не ошибок, а просто глупостей. Но на Южном Урале был первый для России (и для мира) опыт радиационной защиты. Новизна и сложность ситуации, отсутствие достаточного количества специалистов — эти обстоятельства делают ошибки извинительными. По существу, вся система реабилитации территорий сложилась в ходе той работы в Челябинске. И в Чернобыле с научной точки зрения нового для нас было очень мало. Глупости там делались не из-за того, что наука не могла предложить верные пути, а из-за того, что важные решения часто принимались людьми, которые не обладали специальными знаниями или даже отвергали их как недостоверные. Очень часто научно обоснованные мероприятия уступали место антинаучным. После ЛПА на Южном Урале последовательность мероприятий по радиационной защите населения была уже хорошо известна и проверена. Сперва организационные меры: зонирование по степени загрязнения и затем по зонам определение типа продукции для выращивания, если нужно — замена сортов, видов культур. Может потребоваться даже перепрофилирование хозяйства: переход с овощей на зерновые или технические культуры, которые можно переработать. Переработка снижает радиоактивность, поэтому перепрофилирование — вполне разумная, реальная мера. Жаль, что она не была широко применена после Чернобыльской катастрофы. Затем агромелиоративные мероприятия, в том числе внесение калийных удобрений. Калий и цезий — химические аналоги, поэтому калийные удобрения элементарно разбавляют цезий. Калия в почвах Полесья всегда не хватает. А на загрязненных территориях его нужно добавлять в два раза больше обычных норм, чтобы в 2—3 раза снизить поступление цезия из почвы в растения. На базе обнинского ВНИИ сельхозрадиологии мы уже в июне 1986 года организовали два филиала — в Киеве и Гомеле. С этого времени на местах постоянно работали знающие дело люди, на которых мы могли опираться, которым можно было доверять. При Госагропроме СССР создали специальную радиологическую комиссию экспертов — 5—6 наиболее грамотных научных сотрудников, имевших опыт работы в Челябинске. Комиссия направила в агропромы РСФСР, Белоруссии и Украины своих уполномоченных. Экспертам сообщались все события, требующие вмешательства, и через них проходили все решения. Такая система реагирования позволяет избежать глупых советов и максимально использовать накопленный опыт. В любых ситуациях такого рода наилучший выход – пропускать все через одни руки. На Южном Урале так и было. При облисполкоме действовала так называемая «суженная комиссия», которая проводила единую политику на основе докладов специалистов. Принималось единое решение: этот населенный пункт надо выселить, этот давайте оставлять. Соображать-то должен грамотный человек, народ ведь не очень ориентируется. Вот, я помню, был райцентр Богоряк, 10 тысяч населения. Оказался он на границе: половина в зоне 2 кюри, половина — в зоне 4, а дальше там в полях и до 10. Народ напуган психологическими воздействиями: давайте нас выселяйте, вот Юго-Конёво выселили. Действительно, было там такое село, попавшее в зону около 30 кюри. Но здесь-то случай другой. Начали мы все взвешивать. Природа на Южном Урале прекрасная. Наш консультант знаменитый Зубр — радиобиолог и генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский, который объехал весь мир, говорил, что лучшей природы, чем здесь, не видел. Быт в уральских селах налажен десятилетиями. Выселять 10 тысяч человек, разрушать всю инфраструктуру ну нет смысла! И тогда мы с И. К. Дибобесом предприняли такую акцию. У него была дочка, у меня сын, еще маленькие совсем. И вот мы летом сняли дачку на окраине Богоряка и отправили их туда на отдых. Тогда уж население сказало: ну если «атомщики» детей своих сюда привезли, значит, всё и вправду безопасно. За это лето мы спокойно провели все необходимые защитные мероприятия. А Богоряк и теперь живет. В Чернобыле организовать общую работу по радиационной защите населения на единой научной основе и под единым руководством оказалось невозможно. В огромном пространстве трех республик СССР хаотически действовали, часто мешая и противореча друг другу, органы партии и правительственные структуры, ученые и журналисты, военные и гражданские ведомства, депутаты и население. Не удалось сделать так, как было на Южном Урале, чтобы на всех уровнях и все участники ликвидации аварии прислушивались к единым рекомендациям и выполняли единые решения, выработанные и принятые специалистами в области радиологической защиты. Появление гласности и плюрализма мнений, распад Союза и экономические проблемы — все это максимально утяжелило ситуацию. В стационарной социальной обстановке, как показала практика ЛПА на «Маяке», с собственно радиационными проблемами можно было бы справиться значительно быстрее и с меньшими экономическими потерями.
Но в Чернобыле невозможно было нейтрализовать многочисленные органы и организации, желающие принимать решения самостоятельно. Во всё начали вмешиваться советские и партийные органы. Каждый обком и райком, каждый райисполком создавали свои комиссии, свои группы, а они потом выдавали какие-то свои запреты и рекомендации. В Киеве буквально каждый ларек требовал себе дозиметр, каждое ведомство пыталось что-то измерять, проверять, даже браковать. Началась бессмысленная паника из-за без- грамотности. Чтобы стабилизировать ситуацию, было принято решение выпустить совместный приказ Минздрава и Госагропрома, что заключения и решения всех иных ведомств недействительны. Это было необходимо, потому что отовсюду давались рекомендации, порой самые дикие, вызывающие не разрядку, а напряжение. Настолько это было хаотично, настолько даже не антинаучно, а безнаучно! Антинаучно – это как бы направлено против науки, а тут науки не было вовсе. Например, предупреждение: «не ешьте фрукты». Но в первый год загрязнение было поверхностным. Совершенно спокойно можно было есть все фрукты, достаточно было помыть их перед едой. Внутрь радионуклиды могут попасть только из почвы через корневое питание, но на это требуется больше года. А ведь многие действительно не давали детям фруктов и ягод все лето. Ребятишки вошли в зиму без витаминов. А яблоки (да и другие фрукты) никогда не накапливают ралиоактивность в опасном количестве. Так что известный анекдот вводил зятьев в заблуждение: ни одной теще чернобыльские яблочки вреда не причинили.
Молочные реки, мясные берега Как отмечалось, для специалистов, прошедших школу Южного Урала, особых неожиданностей в Чернобыле не было. Но массовая радиологическая безграмотность администраторов и их нерешительность стали причиной многих недоработок, особенно в первый год. Первые рекомендации по проведению мероприятий — сокращённые, самые основные — мы выпустили уже 8 мая 1986 года, через 12 дней после аварии. А в июне появились развернутые рекомендации, которые до сей поры не претерпели существенных изменений, потому что принципиально все было проработано уже в Челябинске. Рекомендации подписал зам. председателя Агропрома СССР. Они были элементарные: не выпускать молочных коров на пастбище, не пить цельное молоко, не употреблять в пищу лиственные культуры и т.д. Рекомендации нужно было сразу распространить на всю территорию. Но, быть может потому, что их важность не была понята правительством и ЦК Компартии Украины, они не доходили до населения. Незнание стало причиной многих бед, особенно в первые годы после аварии. Вот пример. Эвакуировали и потом сразу забили около 90 тысяч голов скота. Но ведь не было такой необходимости! Ладно, пусть животные паслись на грязных пастбищах. Но у основного загрязнителя цезия-137 период полувыведения из организма (любого организма, в том числе и человеческого) 22 дня. Это значит, что через каждые 22 дня количество цезия, накопленного в тканях, уменьшается в два раза. Поставьте животное на 2 месяца на чистые корма, и практически 90% накопленного цезия выведется, мясо будет чистое. Но мясо животных, которых забили в Чернобыле, было непригодно в пищу. В нем содержание цезия-137 было раза в 3—4 выше нормативов того времени, и мы разместили его в холодильники. Более загрязненное направляли на корм пушным зверям. А остальное стали отпускать мясоперерабатывающим комбинатам с инструкцией: добавлять к чистому мясу порциями не более 20%. На выходе получалась колбаса, полностью соответствующая нормам. Это общепринятый принцип разбавления: грязное смешивается с чистым до получения приемлемой концентрации. На этом построена вся санитарная гигиена: вентиляция помещений, мытьё — всё это процессы разбавления. В Норвегии под радиоактивным чернобыльским следом оказались оленьи пастбища. Ягель прочно удерживает активность, поэтому ясно было, что мясо долго не будет соответствовать нормам. Тогда специалисты оценили степень загрязнения мяса, сосчитали возможное допустимое поступление в организм по самым жёстким, максимально безопасным нормам и оповестили население: ешьте мясо, какое хотите, но не более 2 килограмм в месяц, тогда на здоровье это не скажется. Собственно, норвежцы применили тот же принцип разбавления: незначительное количество «грязного» мяса в месячном рационе разбавлялось массой чистых продуктов. Только там разбавление оставляли на усмотрение потребителя, а мы сделали это централизованно. Надо еще учесть, что колбаса в России той поры была не основным продуктом питания. Так что никакой опасности для населения она не представляла. С молоком дело другое. Это основной продукт питания, особенно для детей. Выпасать коров на грязных пастбищах нельзя, потому что в траве аккумулируются выпавшие радиоактивные вещества. В Чернобыле специалистами было предложено надёжное решение: естественные пастбища для выпаса закрыть, а коров обеспечить зеленым кормом с посевных площадей (пшеницей, рожью, овсом и т.п.). Этот корм всегда в несколько раз чище, чем дикорастущие травы. Дернина фиксирует радиоактивность, и естественные пастбища на долгие годы остаются загрязнителями молока. Мы предлагали (особенно для частников это было важно): давайте отведём по гектару на каждую корову на посевных площадях, ей этого на год хватит, а пастбища за это время коренным образом улучшим: перепашем, удобрим, заново засеем луговыми культурами. Новая дернина будет образовываться в чистом слое почвы, а то, что осело в глубину, роли не играет. И через 2 года пастбище даст чистую продукцию. Но требовалось решение правительства, чтобы уменьшить колхозам план с тех площадей, которые отойдут под временные пастбища. Оказалось, что согласовывать это надо с министерствами, Госпланом, просить разрешения чуть ли не у ЦК партии. Не хватило у нас настойчивости, не сумели мы эти препятствия сразу преодолеть. Так что молоко долго было достаточно серьёзным источником внутреннего облучения. Но что могли, мы сделали. За первый год сэкономили что-то около 8 миллионов рублей: не выливали «грязное» молоко, а перерабатывали на масло, творог — продукты, которые всегда в несколько раз чище молока.
Пионером в деле коренного улучшения пастбищ стала Гомельская область. Уже в 1989 году более 90% молока в хозяйствах области было полностью чистым. Местные власти даже установили свою норму ниже общесоюзной, а сейчас она еще более жесткая.
Вершки и корешки Методика ведения растениеводства на загрязненных почвах также была нами разработана на Южном Урале и проверена почти 30-летней (с 1958-го по 1986 гг.) практикой. Перепашка почв очень существенно снижала гамма-фон (внешнее облучение). А на содержание радиоактивности в продукции она оказывала слабое влияние. Требовалось ещё проведение специальных агромелиоративных мероприятий: внесение удобрений и подбор культур и др. Этим можно было снизить активность до трех раз. Была и особенность. В Челябинске перепахивать можно глубоко, там чернозём. А в Белоруссии плодородный слой почвы тоненький. В Полесье питательный горизонт всего 15—20 см, дальше песок, глина. Поэтому перепахивать можно только в этих пределах. Всяких проектов дезактивации почвы было ужасное количество. Один товарищ с завода, где делали экскаваторы и дорожные машины, все пытался увлечь меня идеей копать вдоль поля ямы и сгребать в них загрязнённую почву. А потом сажать культуры. Я его спрашиваю: «Куда сажать?» — «В грунт!» — «Что же будет расти на грунте, это ж не почва». — «А какая разница?!» Для этого человека понятия «грунт» и «почва» были аналогами. Он потом говорил, что я — враг народа, препятствую работе, разрушаю защиту населения. Некоторые авторы идей и рекомендаций искренне заблуждались, некоторые сознательно спекулировали, особенно если была надежда получить деньги на работу. Один учёный всё просил деньги для выведения растений, не накапливающих цезий. «Уважаемый коллега, — говорил я. — Растение не может вырасти без калия, а калий и цезий химически родственные элементы. Значит, то, что вы хотите, вывести не удастся.» А он отвечает: «Вы мне дайте денег, и я выведу!» Это элементарный приём Ходжи Насреддина: или ишак, или хан, — кто-то сдохнет. А пока можно получить средства на исследовательские работы. В своё время на Южном Урале мы начинали с решения проводить массовый радиационный контроль продукции. Попробовали и увидели, что невозможно охватить приборными анализами десятки деревень и измерить каждую тарелку борща или мешок картошки. Эти попытки тотальных замеров привели к тому, что у нас с И. К. Дибобесом были большие неприятности с партийными органами. Мы попробовали в 1959 году во время уборочной кампании установить контрольный пункт на элеваторе и проверять все поступающее зерно. В результате все машины, какие были, выстроились в гигантскую очередь. Концентрации стронция были невысокие, приборы непосредственно в зерне его определить не могли. Требовался длительный лабораторный анализ. Конечно, всё остановилось. Сразу пошли звонки в обком, из обкома – к нам: вы что, срываете уборочную кампанию?! Вот после этого мы вынужденно подошли к мысли о необходимости зонирования территорий по загрязнению. Такой подход сразу помог разгрузить контрольные пункты и разрядить обстановку. «Эта машина из какой зоны?» — «2 кюри по стронцию.» — «Идите без проверки, и не приставайте. Если 2-4 кюри по стронцию — давайте сделаем выборочную проверку отдельных партий местных пищевых продуктов». А зона выше 4 кюри – здесь вся продукция идет на кормовые цели, и больше никуда. Конечно, могла какая-то часть продуктов из более грязной зоны попасть в чистую. Когда эта система показала свою пригодность, мы начали готовить рекомендации о посевах заранее, чтобы хозяин с самого начала, а не после выращивания знал, что он получит при сборе урожая. Что надо делать, как хозяйствовать на той или иной территории, чтобы получить пищевую или кормовую продукцию. Эта практика зонального ведения хозяйства была потом полностью реализована в Чернобыльских зонах. Там основную роль в загрязнении играл уже не стронций, а цезий. Выделили в 1986 году зоны: 5—15—40 кюри. В зоне пять кюри по цезию продукция была в пределах установленных в СССР норм. Зона 5—15 кюри уже требовала проведения специальных мероприятий по снижению поступления цезия. Мы ещё при выделении зон знали: если всё выполнить правильно, загрязнение 15 кюри будет снижено в 3 раза, и продукция будет такая же, как в первой зоне. А на продукцию из зоны выше 15 кюри ограничения были жёсткие. На пищевые цели она требовала обязательного радиационного контроля. Но в основном направлялась на корм, на семена и на переработку. От вида культуры и способа переработки зависит очень многое. Например, вся продукция масличных культур безопасна на любой территории. Где бы ни вырос подсолнух, выжатое из его семян масло абсолютно безопасно. Так же, как и спирт. Из чего бы вы его ни получали, он всегда будет чистым. В Челябинске этим воспользовались наши молодые изобретательные сотрудники (без нашего, правда, ведома). Брали пробы на местном спиртзаводе, и давали потом официальное заключение: «спирт пригоден к употреблению». Спустя время приезжает к нам директор завода: «Товарищи, как же я отчитываться-то буду? Вы у меня на анализ взяли 200 литров спирта!» Разобрались мы, конечно. А этот спирт списали, Бог с ним. С первых месяцев Чернобыльской аварии мы регулярно два раза в год писали памятки-рекомендации населению по ведению приусадебного хозяйства и переработке продукции. Но, к сожалению, поначалу эти рекомендации с трудом исполнялись: это, мол, ничего не стоит, всё ерунда, придумки. Только года через два, когда стали мы в ряде колхозов получать чистую продукцию и она принималась и шла в ход, люди начали понимать, что мы предлагаем действенные и реальные меры безопасности. И потихоньку годам к 88—89-м стали наши рекомендации входить в практику. В 1989—90 годах за счет всех проделанных мероприятий урожай на территориях с загрязнением до 40 кюри практически полностью отвечал нормативам. На более загрязненных территориях ведение сельского хозяйства запрещалось.
По заключению Международной комиссии по Чернобылю вся работа сельхозрадиологов на загрязненной территории обеспечила снижение радиационной нагрузки на население примерно в три раза по сравнению с расчетной.
Ползучая трусость Больная тема, которой мне так или иначе придется коснуться в связи с аварией на ЧАЭС, это деятельность наших ближайших соратников — санитарных врачей, сотрудников санитарно-эпидемиологической службы. Безусловно, на их долю выпало много опасной и сложной работы. Это участие в эвакуации населения, организация контроля пищевых продуктов, определение возможности проживания в загрязненных населённых пунктах и многое другое. По долгу службы специалисты зачастую оставались в опасных условиях дольше, чем население. Но свою главную задачу первых послеаварийных дней — организовать и провести йодную профилактику населения — санэпидслужба не выполнила. Известно, что эффективность защиты щитовидной железы препаратами стабильного йода целиком зависит от времени начала их приема. Опоздали на несколько дней — и эффективность близка к нулевой. А в районах Полесья, где по естественным причинам стабильного йода в обычной пище недостаточно, задержка с приемом препарата была особенно опасна. Авария на ЧАЭС произошла 26 апреля, а решение о проведении йодной профилактики, даже по официальным данным, было принято Киевским облздравом только 6 мая! Я думаю, что в других областях Украины, в Белоруссии и в России дело обстояло не лучше. Ясно, что и реализация этого решения потребовала не одного дня. Таким образом, время для эффективного проведения главной медицинской защитной операции было безнадежно упущено. Последующие бодрые отчеты об охвате йодной профилактикой 5 миллионов населения я считаю классической чиновничьей липой. А причину непростительного опоздания вижу в этакой «ползучей трусости», которая, распространяясь сверху вниз, охватила и руководство страны, включая Минздрав, и работников санэпидслужбы в республиках. Оперативная группа ЦК КПСС задерживала распространение информации об аварии и её размерах, не сообщалось о видах опасностей и способах защиты от них и т. д. Вспомните: первое обращение М. С. Горбачёва (кстати, весьма общее и бессодержательное) было только 4 мая, то есть на 9-й день после аварии. Это была трусость. Но если боялись «наверху», то «низы» и подавно не осмеливались рот раскрыть. Вместо того чтобы убедить руководство, что промедление смерти подобно, медики молчали и ждали «высочайшего разрешения». Удивительная робость, противоестественное непрофессиональное поведение по отношению к людям, нуждающимся в срочной помощи. Я думаю, что если бы медицина вовремя, с первых дней взяла на себя ответственность за принятие решения о йодной профилактике, то не фиксировались бы сейчас в зоне случаи поражения щитовидки у детей. Ведь это элементарно: нет у вас препарата калий-йод, так делайте два раза в сутки на груди решетку обычной йодной настойкой. Или пейте ежедневно 3—5 капель этой настойки с молоком. Но объявить об опасности широко боялись, потому что не было разрешения вышестоящих органов признать явление массовым. Врачи лечебных учреждений были абсолютно радиологически неграмотны и при этом максимально испуганы. Любые отклонения, любые нарушения здоровья объявлялись лучевой болезнью. Самое потрясающее следствие безграмотности — аборты. Врачи рекомендовали их делать даже в тех местах, где дозы облучения были ничтожны (вроде Киева и окрестностей), даже в случае первой беременности: как же, родится урод! Конечно, рекомендации были неофициальными, в доверительных беседах. Но напуганные женщины слушались. Ведь это дикость была! Сколько загубили медики женских судеб и здоровья, сколько будущих детских жизней! Я лично знаю двух женщин, которые тогда в
18-тилетнем возрасте, сделали аборты с непоправимыми последствиями. А ведь тератогенный эффект (то есть уродство плода) может проявиться только при очень значительных дозах облучения в несколько десятков бэр. Такого облучения население не получило нигде.
О заразе и грязи Слава Богу, на Южном Урале в нашу работу «Гражданская оборона» не вмешивалась. Но в Чернобыле это ведомство внесло много путаницы в проводимые мероприятия. Во-первых, они очень долго культивировали термин «радиоактивное заражение». Мы с этим боролись, но победили только через 2—3 года. Само слово «заражение» психологически разрушительно. Вы представляете, приезжает к вам в поселок кто-то, и говорит: «У вас заражение!». Зараза есть зараза, вот как сибирская язва. До сих пор это бытует. Люди переселяются в чистые места, а к ним там относятся, как к заразным. Так и говорят: они заразные, вы с ними не общайтесь. Но ведь радиоактивное вещество — это не зараза. Это именно загрязнение, грязь, то, что можно смыть или убрать. Во-вторых, подразделения гражданской обороны применили сразу очень много формальных приемов. Установили на всех дорогах из Припяти и Чернобыля контрольно-пропускные пункты, посадили совершенно несведущих в радиационной защите солдат и велели им не пропускать тех, у кого по показаниям прибора превышен установленный уровень загрязнения. При мне было: стригли наголо женщину потому, что у нее волосы были «грязные». Еще случай. Сижу я как-то в Агропроме в Киеве, и звонит из одного КПП какой-то товарищ: «Вот тут у нас две девочки и две собаки. Мы хотим собак застрелить, а девочки в них вцепились и говорят: стреляйте нас вместе с собаками. Мы не знаем, что делать?!» Я спрашиваю: «А вы этих собак хоть помыли?» — «Нет!» — «Постригли?» — «Нет!» «Так вы сперва помойте, постригите, может, и стрелять не надо будет». Видно, девочки что-то сделали, больше никто не звонил. Сейчас это воспринимается как анекдот, а в то время было причиной сильных и напрасных стрессов. В-третьих, «Гражданская оборона» занималась на 90% пустой работой — дезактивацией территорий (это не относится к работам по дезактивации территории около разрушенного 4-го блока ЧАЭС). Дезактивационные мероприятия детально планируются с учетом уровня загрязнения почвы, рельефа и других факторов. Где-то для дезактивации достаточно снять слой почвы, где-то территорию нужно засыпать щебнем, где-то заасфальтировать и пр. Если действовать по плану, то сперва необходимо перепахать землю вокруг селения, чтобы ветром вновь не наносило радиоактивную пыль, и потом уже дезактивировать наиболее загрязненные участки, дома, а также места скопления людей — школьные дворы, автостанции и пр. Но не было продуманной системы, и от этого всё мероприятие становилось не то что бессмысленным, а просто ненужным. Через пару дней после дезактивации радиоактивная пыль с окружающей территории снова загрязняла селение, и все можно было начинать сначала. Поэтому, например, в 50 населенных пунктах Брянской области дезактивация проводилась дважды, а в 6 даже трижды, и все с тем же успехом. Занимались этим резервисты, которых специально призывали на полгода. Были затрачены громадные средства, и в 1989 году дезактивационные работы прекратили как неэффективные. Рассказ Алексея ПОВАЛЯЕВА записала Ольга Коновалова
(Окончание в следующем номере)
