ТРАГЕДИЯ ДЕКАБРИСТОВ Движение декабристов оставило в истории России столько Бестужевых и таких ярких как личности, что повторился «канцлерский эффект» (читайте начало публикации глав книги — «Три способа правления Россией», «ПВ» № 3-4, 2002 г.) Спроси: кого вы знаете из декабристов? И скорее всего ответят: Бестужевы. А уж кто именно – это ныне помнят немногие. И с каждым поколением – все меньше. Хотя одних только осужденных офицеров-декабристов (не говоря уже о солдатах) насчитывалось более сотни, и многие из них сыграли в восстании гораздо более значительную роль. Что это? Вновь магия фамилии? Или магия числа – столько одной фамилии сразу! Обычно упоминают троих братьев Бестужевых, известных не только как декабристы: Александра – знаменитого в те времена писателя, Николая – художника, историка, экономиста, тоже писателя, хотя и менее заметного, Михаила – автора интереснейших «Воспоминаний». Но был еще и четвертый, младший брат — 17-летний мичман Петр, разжалованный в солдаты и рано умерший. Он не успел свершить ничего выдающегося. Кроме того, что стал в одном ряду с братьями в роковой день восстания. Но это – такое, о чем грех забывать. И грех о нем не упоминать. В Москве появилась улица Бестужевых. Даже без пояснительной таблички каждому москвичу понятно – каких именно. Так же понятно, как улица Декабристов. При любой власти вряд ли у кого поднимется рука на переименование: настолько почитаемы в истории России декабристы за их самоотверженный подвиг. И есть за что: почти всё мыслящее и благородное, что было в России после Отечественной войны 1812 года, так или иначе тянулось к декабристам. Или по меньшей мере сочувствовало им. До Александра Сергеевича Пушкина включительно. И это несмотря на вопиющую, чисто российскую, организацию, точнее, дезорганизацию восстания. Несмотря на его провал. Независимо от поведения каждого из арестованных перед судом. В Москве никто не предложил поставить декабристам памятник – ни ленинцы, ни ельцинцы. Но ведь и восставали-то они не в Москве, а в Питере. Там такой памятник прямо-таки просится где-нибудь неподалеку от Медного всадника. И еще один – в Петропавловской крепости. Там, где были повешены пятеро из них. Но все как-то руки у властей не доходят. Или головы не тем заняты. Или материала на памятник нет. Памятник же декабристам необходим для того, чтобы потомки почаще задумывались над трагической судьбой предков и делали свою собственную менее трагичной. Меж тем личная драма Бестужевых-декабристов была покруче, чем у Бестужева-канцлера. И не потому, что восстание было провалено изначально. Если бы во главе восставших оказался более решительный офицер, они могли бы взять верх. Но что дальше? Ведь на каждого декабриста Бестужева приходилась тысяча крепостников Аракчеевых, которые не замедлили бы сплотиться вокруг любого немецкого принца – родственника Романовых (в случае, если бы императорская фамилия была арестована или уничтожена). И задавили бы восставших просто своим подавляющим численным военным превосходством. Как сделали это с несколькими восставшими ротами Черниговского полка на Украине во главе с С. Муравьевым-Апостолом и М. Бестужевым-Рюминым. А других политических сил в то время в России не было. Крестьяне были способны только на вторую Пугачевщину – на то, чего больше всего боялись декабристы. Правда, ценой моря крови крепостное право скорее всего пало бы лет на тридцать раньше – такова обычная цена за ускорение хода истории. Думается, многие из декабристов хотя бы в самых общих чертах осознавали это. И сознательно пошли на заведомое личное самоубийство во имя своей страны, своего народа, во имя России.
Вековым отзвуком общественного признания такой самоотверженности служит пиетическое – проще говоря, изначально доброе – отношение к фамилии «Бестужев» только потому, что она сильнее других связана в подсознании народном с движением декабристов.
РОКОВОЙ ШАГ АКАДЕМИКА БЕСТУЖЕВА-РЮМИНА Еще один представитель знаменитых Бестужевых – историк Константин Николаевич Бестужев-Рюмин (1829-1897). Как историк, он входил в первую десятку профессионалов ХIХ века, но, конечно, уступал таким фигурам, как Карамзин, Соловьев, Ключевский. В историю же он вошел вовсе не как историк, а как единственный российский профессор, согласившийся, по собственной инициативе, стать директором Высших женских курсов – аналога университета для той половины человечества, которую тогда и помыслить не могли пустить дальше гимназии. Из-за отчасти оправдавшегося потом опасения, что ничего иного, кроме повального разврата и распутства, в подобном студенческом общежитии не произойдет. И, разумеется, без мужчины-директора такой рискованный эксперимент просто не представлялся. Это же не женский монастырь, который можно доверить игуменье, да и то обязательно под надзором мужчины-епископа (епископесс не бывает ни в одной религии мира). Потому что женщина, как мы знаем по Библии, – всего лишь продукт одного из ребер мужчины. Очень своеобразный и капризный продукт. “Ребро” с высшим образованием – это что-то из серии картин Сальвадора Дали. Конечно, Константин Николаевич несколько погорячился. Он не знал и знать не мог о кошмарных конечных последствиях своего опрометчивого начинания. Он не знал, что, пуская женщин по «мужскому» пути, мы обрекаем народ на вымирание. Именно это и начинает происходить сегодня, сто лет спустя, в тех странах, где женщины сидят на симпозиумах, а не у колыбели, таскают шпалы, а не младенцев… Если бы на месте того Бестужева был другой историк с той же фамилией, родившийся сто лет спустя, он разделил бы все университеты мира на перворазрядные женские и второразрядные мужские. В основополагающих женских преподавались бы физиология, психология, педагогика, культурология и прочая гуманитария, необходимая для воспитания подрастающего поколения. И всем выпускницам, занимающимся этим делом независимо от того, собственных или не собственных детей они воспитывают, полагались бы двойные почет и уважение, не говоря уже о тройной зарплате. А из сугубо вспомогательных мужских университетов выпускалась бы обслуга Матери Семейства и Воспитательницы Детей – разные там инженеры и агрономы, физики и химики, офицеры и дипломаты, чиновники, дворники и прочая дворовая челядь. С правом любой женщины выбрать любую из этих презренных профессий и пасть ступенью ниже в социальной иерархии. Равно как и любому мужчине стать «усатым нянем» в ближайшем детсаду – то есть ступенью выше любого министра или генерала. Мы постарались здесь изложить проблему возможно менее трагически. Но вообще-то речь идет о том, быть или не быть человечеству не через тысячу лет, а уже в ХХI веке. На более основательном уровне мы вернемся к этому вопросу специально. Можно, конечно, сказать, что именно так, как предлагается выше, построили свою жизнь пчелы и муравьи, раньше нас сообразившие, что мужчина годится только на роль трутня при царице-матке. Но можно и напомнить, что муравьи и пчелы опытнее нас на миллионы лет. И проживут еще миллионы. А нам, если не опомнимся, осталось жить, благодаря начинанию одного из Бестужевых, от силы несколько поколений. И все же не забудем, что выпускницы Высших женских курсов почти целое столетие гордо именовали себя «бестужевками». И кто знает, может быть, какая-нибудь из их правнучек придумает такую социальную организацию общества, при которой Женщина стала и оставалась бы Женщиной (не путать с матриархатом!) – аристократией общества просто потому, что она – ЖЕНЩИНА. А не некий женомужчина, в которого мы превратили почти всех наших женщин.
Поэтому низкий поклон тому Бестужеву, который положил начало рождению нового поколения женщин. Не тех, чья дорога, по поговорке, «от печи до порога». А тех, кто, возможно, выведет человечество из того гибельного тупика, в который его завели мужчины.
СУДЬБА СЕЛА – СУДЬБА РОССИИ Судьба моего родного села – судьба всей России. Или по меньшей мере так называемой среднерусской полосы между тундрой-тайгой на севере, степями на юге, Беларусью на Западе и Уралом на Востоке. Тысячелетие назад эта обширная местность, сопоставимая по площади едва ли не со всей Западной Европой, или Ближним Востоком, или Индостаном, или собственно Китаем (без его пустынных зон), описывалась известной формулой из пушкинской «Руслана и Людмилы». Помните там о «пустынных муромских лесах»? Это была действительно лесная пустыня, заселенная разве немногим больше, чем тундра или сибирская тайга. Изобилие всякой лесной дичи – от медведя до зайца и от оленя до кабана – и редкие маленькие поселения из нескольких хижин по берегам рек. Именно такой лет пятьсот назад была вся Финляндия (кроме южной прибрежной полосы и северной тундры). С тем же самым коренным населением из разных угро-финских племен, которые оставили всей местности свои названия —от Невы до Тамбова и от Москвы до Сыктывкара. Ко времени татаро-монгольского нашествия сюда стали проникать славянские племена из бассейна Днепра и тюркские – с юга. Места хватало: редкие маленькие поселения просто терялись в море лесов. Чересполосица племен возросла после похода Ивана Грозного на Казань и раздачи земель Среднего Поволжья его боярам и дворянам (не только славянского, но и тюркского, и даже германского происхождения). Новые помещики стали вывозить в новые села русских крестьян из своих имений с Запада. Так, в частности, родилась Лада. Но и тогда никаких значительных столкновений между финнами, славянами и тюрками не отмечалось. С тех времен и до наших дней. И объяснение такому миролюбию простое: ни одно из племен не норовило паразитировать на другом (причина национальной вражды в России ХVIII-ХХ вв., и чем ближе к ХХI веку – тем сильнее). Враг был общий – разбойники, которые грабили одинаково и финнов, и славян, и тюрков. Сначала просто как разбойники, потом как созданное ими государство – до ХХ века включительно. Правда, сначала хищники были свои собственные. Человеческое общество так устроено, что наиболее удачливому или наиболее наглому воину-охотнику всегда отводилось самое почетное место у костра, предлагался самый лакомый кусок и доставалась самая привлекательная самка, чем обеспечивалось лучшее генетическое наследство для последующих поколений (в этом смысле сообщество людей ничем не отличается от стаи собак или стада обезьян). Если же такой воин становился вдобавок организатором-вождем, он, как правило, норовил сделать свои привилегии традицией, да еще передать их сыну (сыновьям), начиная с жилья, пиршественного стола, гарема и кончая пышными похоронами вместе с лошадьми, женами и прочей домашней живностью. Тут славянские вожди ровно ничем не отличались от финских, тюркских, арабских, индийских, китайских и всех прочих. Что делать? Начальство всегда злоупотребляло своим положением и не прекратило этого безобразия до сего дня. Другое дело, что финские, славянские и тюркские вожди оказались более эгоистичными (и, следовательно, более скандальными меж собой), менее сплоченными и менее организованными, нежели германские. Да и из последних не все, а только норманские (варяжские). Так уж сложилось, что здоровый климат Скандинавии удерживал детскую смертность на сравнительно низком уровне, а суровая природа не давала возможности прокормить быстро растущее население. Такое случалось и раньше (гунны), и позже (монголы). Способ прокорма в таких случаях находился быстро: сколотить разбойничью шайку и начать грабить всех окрест. Этим варяги и занимались почти полтысячелетия, пока излишки населения не расселись в виде главарей и их шаек по многим странам Европы – от Англии, Франции, Испании и Италии с Сицилией включительно (разбойничья генетика, видимо, возродилась спустя несколько веков в виде знаменитой сицилийской мафии) до Новгорода, Киева, Владимира и Суздаля. Пока не погасили свою пассионарную волну почиванием на награбленных лаврах. Поэтому не надо стыдиться «норманской теории российской государственности» – здесь мы просто разделили судьбу множества других стран Европы. Почему-то никто не обращает внимания на созвучие русских «князей» и «витязей» с варяжскими «конунгс» и «викингс», дошедшими до наших дней в виде многочисленных «кингс» на севере Европы. И мы тешим себя иллюзиями, будто Игорь – это не обрусевший Ингвар, а Олег – не обрусевший Хроекр. По иронии судьбы, варяжские разбойники сначала действительно сильно ославянились. И уже Владимир Красное Солнышко знал варяжские обычаи и язык вряд ли больше, чем любой из его славянских данников. А у царя Алексея Михайловича, благодаря многочисленным бракам с дочерьми тюркских ханов, тюркской крови, наверное, было не меньше, чем славянской и варяжской, вместе, взятых. А затем Петр I повернул это колесо в обратную сторону. Уже его дочь Елизавета была по матери наполовину немкой или литовкой. А Павел I формально и вовсе был стопроцентным немцем, хотя фактически его отцом был скорее всего русский – но это уже в последний раз. Затем пять поколений российских императоров женились на немках. И Николай II в этом смысле был не более русским, чем его кузен Вильгельм II в Берлине. И не только царь – каждый четвертый генерал в армии Екатерины II, если судить по пушкинской «Истории Пугачева», тоже был немцем. Любопытно, что германские чины, введенные Петром в его «Табель о рангах» (существующий в препарированном виде по сей день!), были по гражданским и отчасти военным статьям более или менее русифицированы – советники, полковники и пр. А по придворным статьям так и остались сплошные мундшенки-форшнайдеры до обер-гофмаршала включительно. И вообще при петербургском дворе почти двести лет подряд, до самого 1917 года, в быту наверняка говорили больше по-немецки, чем по-русски. Вот уже более тысячи лет российская власть обирает население своей страны как только может. До сих пор за эти занятия пострадал один-единственный разбойник – князь Игорь. Да и того разорвали на части только потому, что он попытался ограбить дочиста ограбленных вторично. Все остальные, до конца ХХ века включительно, злодействовали безнаказанно.
И еще находятся подлецы, которые костерят забитых и ограбленных – веками! — пьяницами, лентями, ворами, обманщиками и мошенниками. Интересно, чего еще можно ожидать от человека, которого из поколения в поколение бьют смертным боем, гонят плетью на каторжный труд и отбирают силой почти все из наработанного?..
(Продолжение следует.)
