Статья Юваля Неемана «Грядет ли конец науки?» (см.: «ПВ» № 11—12, июнь 2003 г.), по-видимому, адресована читателю, интересующемуся событиями, происходящими сегодня в научном мире, но достаточно далекому от переднего края естествознания. Поэтому автор в необычайно популярной форме знакомит его прежде всего с принципиальной новизной в научном мышлении ХХ века, которое признало недостаточность прежнего мировосприятия, исходящего из общности главных законов природы для всего материального мира. Сложившуюся вследствие нового подхода ситуацию весьма образно охарактеризовал Роберт Оппенгеймер (один из создателей атомной бомбы): «Классическое естествознание, как зеркало, отражало картину мира; теперь это зеркало разбито». Отстаивая достоинства нового подхода к познанию реальности (процесса «наложения заплат»), автор статьи между тем не скрывает тревоги, которая царит в последние годы на мировом научном Олимпе. Поневоле напрашивается аналогия со все чаще пробуждающимися там и сям вулканами: может, и нынешние небожители ощущают признаки нарастающего из самих недр науки рокового извержения? Но нет, судя по твердому убеждению автора, все обстоит совсем наоборот — опасность грозит лишь извне. Архаичная религия и постмодернистская философия, расчетливые политики и воинственные «зеленые» — все сговорились погубить «прекраснейшее из творений», посягая на его независимость и предрекая ему скорую гибель.
А что, если такое нарастание всеобщей враждебности исторически неизбежно? Не об этом ли свидетельствует признание одного из создателей квантовой механики Макса Борна, сделанное им в середине прошлого века: «Меня не покидает чувство, что ход развития естественных наук настолько противостоит всей истории и традициям человечества, что наша цивилизация просто не в состоянии сжиться с этим процессом»? Следуя этому выводу, нетрудно прийти к убеждению: человечество должно либо отказаться от своей истории и традиций, либо ради их сохранения всеми способами добиваться смены курса своего интеллектуального авангарда, что и происходит.
У ПОДНОЖИЯ ДРЕВА ПОЗНАНИЯ ДОБРА И ЗЛА
В статье «Грядет ли конец науки?» нет-нет да и слышатся отголоски печально-известного в России воинствующего атеизма. Правда, автор не отрицает религию вообще, тем не менее идея ее синтеза с наукой для него «логически порочна». Можно понять приводимые аргументы: потеря интеллектуальной свободы, подчиненность религиозным догмам (таковы, по его представлениям, результаты синтеза) — все это претит вольному разуму, испытывающему вполне законное доверие и к «цепному логическому процессу», и к его «остову» — математике. Но достаточно ли их для полноты определения науки, предлагаемого самим автором? Есть ведь еще и ее начало, скромно именуемое в статье «конечным числом аксиом». А ведь именно здесь строгость логики с математикой уступают место свободе воображения с интуицией, а помимо них, и сугубо религиозному видению, хотя и не всегда. Дело в том, что всякий человек ощущает (один больше, другой меньше) некую всеобщую связь явлений в текучей реальности, которая обладает к тому же и некоторой изначальной упорядоченностью. И религия — прежде всего не что иное, нежели непосредственная связь человека с началом (вершиной, центром) этой упорядоченности, вне зависимости от того, оформлена ли эта связь в мировом вероучении или нет. Так что дело вовсе не в Филоне Александрийском, с легкой руки которого, как утверждает Ю. Нееман, науку стали привязывать к религии. Что же касается аксиом, то самая первая, определяющая общий характер всякой науки как средства познания, явлена нам в высочайшей символичности Книги Бытия. Для созданного Б-гом по Своему образу и подобию человека — разумного и свободного — древо познания добра и зла, чьи плоды ему строго-настрого запрещены, приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание. И вкусив от него вопреки запрету, человек навсегда становится обладателем знания, которое изначально таит в себе дихотомию добра и зла. Никакого иного знания отныне для него нет и никогда не будет: ведь по самой своей природе человек свободен, а в этих условиях добро и зло (проявление злой воли) обретают равные возможности. Да и не только наука начинается у подножия этого райского дерева, но и сама история человечества — путь, на котором Б-жественная воля (промысел) встречается с проявлением воли человеческой.
Вообще приводимые в статье суждения о принципиальной невозможности связи науки и религии противоречат реальному положению вещей. Самые высокие научные авторитеты того же ХХ века считали себя достаточно религиозными людьми, и это не могло не сказаться на развитии самой науки. Другой вопрос в том, какой именно характер носила их религиозность. Если Эйнштейн заявляет, что «религия без науки слепа, а наука без религии хрома», это выражает испытываемое им самим «космическое религиозное чувство», которое вызвано Б-гом — природой. С ним он находится в добром согласии, а поскольку сама природа рациональна и познаваема, то вообще чувствует себя с Б-гом на равных. Вообще в сфере естествознания разум и сейчас продолжает занимать чаще всего позиции пантеизма, хотя не брезгует подчас и пассивным, а то и воинствующим, атеизмом (особенно в России). На Западе остатки религиозного мирочувствования в научной среде сосредоточены в протестантской этике, прагматичной в своей основе.
А теперь попытаемся рассмотреть, что же произошло в действительности на самом переднем крае науки в ХХ веке. Полагаясь на собственный опыт, а главное, интуицию (все это Эйнштейн называет «интеллектуальным индивидуализмом, соединенным с жаждой познания») и, конечно же, руководствуясь исключительно благими намерениями, естествоиспытатели в союзе с теоретиками ринулись очертя голову в глубины микромира. Поначалу все шло просто замечательно. Кредит доверия у общества был полный, перспективы — самые радужные: шутка ли, докопаться до самых что ни на есть основ мироздания! Однако самые мощные умы ХХ века так и не почувствовали, что помимо своей воли остаются участниками диалога с Б-гом-личностью, и замечательные их мысли, находящие общественное признание, в действительности подобны невразумительному ответу невнимательного школьника, который даже не расслышал вопроса учителя. Естествоиспытателей — детей Земли с ее условиями, как будто специально предназначенными для жизни человека,— почему-то нисколько не смутило, что они пытаются в своих экспериментах воспроизвести условия, существующие лишь на Солнце, в звездном веществе. Впрочем, довольно скоро результатами работ физиков стали интересоваться политические и милитаристские круги со своими собственными целями. Наука вместо так и не состоявшегося союза с мировой религией, в лоне которой она возникла, самим ходом истории начала неотвратимо втягиваться в совершенно иной, зловещий альянс. Всем прекрасно известно, чем он обернулся для человечества, вне зависимости от того, был ли он добровольным или вынужденным.
Как же было оценено происшедшее самими участниками событий? По-всякому. Говорят, Энрико Ферми, узнав о взрыве «своей» бомбы над Хиросимой, воскликнул: «Какая великолепная физика!» У Эйнштейна же можно найти горькое признание: «Человек науки оказался таким растяпой, что подчинился, как своей неотвратимой судьбе, рабству, навязанному ему национальными государствами. Он опускается даже до того, что услужливо помогает совершенствовать средства всеобщего уничтожения человечества». Правда, действия самого Эйнштейна сегодня целиком оправдывает академик Гинзбург, как, впрочем, и советских физиков, участвовавших в создании и гонке ядерных вооружений. Но вот о чем не упоминает академик Гинзбург, зато с предельной откровенностью — г-н Нееман, так это о возможностях осуществления самых грандиозных и, естественно, дорогостоящих научных проектов ради обеспечения сохранения «равновесия страха» в период холодной войны. И что же? Именно с ее окончанием начинается упадок высокой науки, которую вытесняют с занимаемых по праву позиций, лишают средств к существованию,— таковы факты. Чтобы попытаться дать им сейчас историческую трактовку, надо вновь обратиться к рассуждениям Борна полувековой давности: «Нынешние политические и милитаристские ужасы, полный распад этики — всему этому я сам был свидетелем на протяжении своей жизни. Эти ужасы можно объяснить не как симптом эфемерной социальной слабости, а как необходимое следствие роста науки, которая сама по себе есть одно из высших достижений человеческого разума. Если это так, то человеку, как существу свободному и способному отвечать за свои действия, должен наступить конец».
Сейчас совершенно ясно, что пока «это не так». Курс физики ХХ века и ее достижения действительно создали реальные возможности настолько резкого усиления зла в конкретных исторических условиях, что это грозило гибелью самой биосфере вместе с человеком. Правда, он все же проявил способность отвечать за свои действия перед Б-гом, не допустив всеобщей катастрофы. И создавший условия для ее осуществления курс науки для него более неприемлем. Так что снижение общественного интереса к прежнему курсу действительно исторически оправданно.
«ЗНАЕШЬ ЛИ ТЫ УСТАВЫ НЕБА?»
Автор статьи с ходу опровергает скептиков всех времен, сомневавшихся в способностях науки обозреть когда-либо «всю реальность», и пытается убедить нас в том, что это уже сделано, конечно же, наукой ХХ века. Он тут же сообщает о раскрытии феномена жизни с помощью физики с химией, человеческого сознания — посредством физики с кибернетикой, а затем буквально на пальцах объясняет главный секрет самого рождения Мира, раскрытый опять-таки физикой. Вот уж поистине праздник не только для науки, но и для атеистов всех мастей! К тому же лишний раз подтверждается: знание — свет, знание — сила, знание — пища ума!
Следует, однако, помнить, что свет способен не только освещать, но и ослеплять, сила — не только создавать, но и разрушать. Да и с пищей не все так просто: она может оказаться бесполезной, а то и вредной. От знаний же вред бывает, когда они оказываются ложными. Если вам, к примеру, неверно показали дорогу, то вы, используя полученное знание, наверняка заблудитесь. Бывают еще знания неполные, и они лишают возможности предвидеть результаты их использования. Вот один из исторических примеров. Научившись обрабатывать свинец, древние римляне соорудили водопровод из свинцовых труб, нисколько не подозревая о таящейся в этом опасности. Результаты анализа их останков подтверждают наличие свинцового отравления.
К чему все это? А к тому, что в способностях нынешней науки «обозреть всю реальность» и даже объяснить обозреваемое на всех уровнях (от «микро-» до «мега-») с помощью благословенной математики, опираясь на замечательный системный подход, высокую технику эксперимента и детальный сущностный анализ, не хватает самого главного. Все эти фундаментальные и производные от них знания, полученные в ХХ веке, о которых восторженно повествует Ю. Нееман, не позволяют обнаружить важнейшие связи между мировыми явлениями и, стало быть, попытаться учесть заранее, что может произойти в природе и в обществе в результате использования этих знаний. Наука не может ответить на главный вопрос, как не смог ответить Иов на вопрос Б-га: «Знаешь ли ты уставы неба?» Более того, любые попытки обнаружить эти связи в условиях «нового» мышления («нанесения латок» и «штопанья прорех») просто невозможны.
Что же это, как не самое настоящее незнание? Конечно, оно существовало столько времени, сколько сами знания и их практическое использование (пример с римским водопроводом — тому подтверждение). Но ведь нынешние горизонты знаний и масштабы их использования несравнимы с возможностями древних. Явления, имевшие локальный характер, все чаще становятся глобальными. Уже во второй половине ХХ века верные ученики тех, кто начинал «атомный век», оказались полны решимости найти достойное применение требующему постоянного внимания строптивому детищу: отныне роль главного источника энергии для все возрастающих потребностей человека была уготована «мирному атому». И вот новое поколение физиков вновь воспринимает земную природу вовсе не как Б-жье творение, в чьей гармонии выражена неизбывная мудрость Творца, а скорее как коммунальную квартиру, в которой пришло время сменить систему отопления. Конечно, в атомных электростанциях скрыта не только мощь слепых, разрушительных сил, но и полностью сдерживающая их мощь человеческой мысли, докопавшейся до внутриатомных секретов. Но, увы, сами АЭС остаются уязвимыми, их невозможно застраховать ни от землетрясений, ни от метеоритов, ни, наконец, от террористических актов. И сама случайность чернобыльской трагедии мнимая: это неутомимое напоминание о полной несовместимости внутриядерных процессов с биологическими и о безнравственности всяких попыток такого совмещения, даже если они продиктованы самыми благими намерениями.
Несомненно, этими же намерениями руководствовались в ХХ веке и ближайшие соседи физиков по естествознанию — химики, решая другую, не менее грандиозную задачу: они учили человечество использовать во благо все разнообразие открытых ранее химических элементов. Правда, для этого потребовалось всего лишь вывернуть наизнанку земные недра, не только нарушая равновесие литосферы, но и отравляя попутно водную и воздушную среды. Несколько отстали от них естествоиспытатели-биологи, однако эти, судя по всему, решительно настроены наверстать упущенное. Убежденные в том, что овладели наконец-то главным сектором формирования организма, они развернули в последние годы необычайно бурную деятельность, нисколько не подозревая при этом, что она разительно напоминает поведение слона в посудной лавке.
Остается констатировать, что нынешний курс науки, стратегия и тактика ее развития, метод познания, сопровождаемые неоднократным попаданием человека во власть угрожающих самому его существованию сил, являют собой общий кризис познания. Более того, в сложившихся условиях непосредственного сращивания науки с производственно-экономической и социально-бытовой областями деятельности человека единственным корнем всех нынешних кризисов оказывается именно этот общий кризис познания. Признаки его нарастали давно, но окончательно картина прояснилась к концу ХХ века. В этом убеждает и статья Ю. Неемана, хотя задачу свою он видел, вероятно, как раз в том, чтобы развеять любые сомнения в самодостаточности «нового» мышления. Ясно видна цель и неоднократно предпринимаемых им экскурсов во времена зарождения и становления научных знаний — утвердить роль и определить место нового подхода в истории развития научной мысли. Но на какую роль и на какое место может претендовать этот подход, если создать он способен лишь нищенское рубище, состоящее из одних «латок» да еще спешно зашиваемых «прорех»? Это всего лишь драматический зигзаг на историческом пути науки, образованный вольным полетом мысли, и не более того. Остается лишь рассказать о нем подробнее.
ДА БУДЕТ СВЕТ!
Отстаивая свою позицию, Ю. Нееман дважды напоминает о прямых опасностях, грозящих развитию науки: во-первых, из-за возможности проявления в ней догматизма, а следовательно, неприятия неизбежных переворотов; во-вторых, в связи с якобы грозящей ей ныне потерей преемственности. Между тем он не замечает, что сам руководствуется непоколебимой верой в истинность избранного наукой ХХ века пути. Ведь отстаиваемое им предположение о «приблизительности» в описании ею действительности носит абсолютный характер, следовательно, не только оправдывает процесс «заштопывания латок», но и превращает его в безальтернативный. И если это не догма, то что же?
Далее, нелишне напомнить тем, кто клянется в «объективном статусе науки», что сама основа новой научной идеологии — корпускулярно-волновой дуализм — была просто принята в качестве непререкаемой истины на V Сольвеевском конгрессе (1927 г.) после острой дискуссии участников, организованной группой единомышленников, возглавляемых Бором и Гейзенбергом, при прямом несогласии с ними Эйнштейна, де Бройля, Шредингера, Планка, Лоренца, Резерфорда. Вот вам и вся объективность! Так завершилась «драма идей», острота которой, кстати, как раз и определялась полным пренебрежением к преемственности в науке. И проявлялось оно не только в появлении «достаточно безумных теорий» (таков, по Бору, критерий их правильности), но прорывалось даже в частной переписке его единоверцев: «…Мечтать о возвращении к прошлому, к классическому стилю Ньютона — Максвелла (а то, чему посвящают себя эти господа, есть только мечта),— это кажется мне безнадежным, неправильным, признаком плохого вкуса. И мы могли бы добавить, что это даже не красивые мечты»,— признается Паули Борну в одном из писем (1952 г.).
Что же это за мечты, которые даже эстетически неприемлемы для столь уверенных в себе новых носителей истины? Можно назвать главнейшую из них — это мечта постичь природу грандиозных явлений: инерции, гравитации, электромагнетизма и пр. Открытые упомянутыми выше великими гениями науки законы — для них самих всего лишь следствия не известных им причин.
Конечная цель науки — осознать эти причины, чтобы на их основе воссоздать истинную картину мироздания. Новый подход — феноменологический, превращенный в догму, принципиально иной. Истинным центром познания научной истины здесь становится факт, в котором лишь и воспринимается всякое явление (феномен), а вовсе не то, что якобы стоит за ним. Исследователя вообще не интересует «природа» нового явления: его задача — найти «новичку» подходящее имя-понятие, дать его описание в системе других понятий, их логические взаимосвязи, построить математическую модель — так вот и рождается очередная «латка».
Самоуверенность отцов-основателей «нового» мышления целиком передалась их ученикам — прямым наследникам. Это как раз и подтверждает ссылка Ю. Неемана на вступительную лекцию Стивена Хокинга в Кембридже, о которой стоит рассказать подробнее. Вот он от имени науки ХХ века излагает начало новой «книги бытия»: «…Сначала мы разделили материю Вселенной на две части: частицы «вещества», такие, как кварки, электроны и т. д., и взаимодействия, такие, как гравитация, электромагнетизм и т. п. Частицы «вещества» разделили на две группы: адроны, состоящие из кварков, и лептоны, куда входят все оставшиеся частицы. Взаимодействия феноменологически разделены на четыре вида…» И далее все в том же духе, ничего не забывая. Так что ничего нет удивительного в том, что в отличие от своего великого предшественника, чью кафедру он отныне займет, который в конце жизни признался, что ощущает себя всего лишь ребенком, собирающим гальку на берегу неисследованного океана истины, ее новоиспеченный хозяин с ходу ставит вопрос: «Виден ли конец теоретической физики?» — и, конечно, отвечает на него утвердительно. Ведь теорий для этого уже вполне достаточно, не хватает лишь их экспериментального подтверждения. И вот тут-то начинается самое интересное, о чем, конечно, Ю. Нееман предпочитает умалчивать.
С. Хокинг сетует на технические и экономические трудности: «…Существует громадная неисследованная область между нашими современными экспериментальными возможностями (10 эв) и гравитационным пределом (10 эв)». Если бы удалось «освоить» эту область (то есть иметь в своем распоряжении в миллиард миллиардов раз больше энергии, чем в настоящее время), то, уверяет Хокинг, можно было бы создать «лишенную противоречий картину Вселенной, существующей в четырехмерном пространстве-времени, включающей гравитацию и не требующей для описания никаких перенормировок». Ну а коли этого пока нет, придется верить на слово и Хокингу, и автору статьи. Зато теперь даже неискушенному в делах науки человеку становится совершенно ясным, во сколько, согласно приведенной «смете», должно обойтись человечеству «вынужденное заштопывание прорех всего полотна в целом». Оно ее просто «не потянет», и уже поэтому от такого пути необходимо отказаться, и чем раньше — тем лучше.
Но дело в том, что конец «зигзага» помалу приближают, сами того не ведая, подчас самые «правоверные» физики. Это, к примеру, выявляется даже при обсуждении ими все того же «Большого взрыва». Ранее уже был сделан вывод, что определенной пространственной точки, в которой он случился, просто нет. А вот сейчас Ю. Нееман доходчиво объяснил нам, что нет ее и на временной шкале. Так, может, не было и самого этого «взрыва», а произошло нечто иное вместо него, относящееся к любой точке? Мы действительно находим однозначный ответ на этот вопрос все в той же Книге Бытия: «И сказал Б-г: да будет свет. И стал свет». Слово Б-га стало действием.
Само понятие «действие» физикам знакомо издавна, а на самом пороге ХХ века Планк открыл постоянную величину, названную его именем,— «квант действия», которому также не требуется некая определенная точка. Постоянная Планка вообще-то состоит из двух постоянных: скорости света и соединения масса-протяженность, связанных обратной зависимостью. И эти ее свойства побуждают увидеть в ней результат действия, которым охватывается всякая, находящаяся до того в покое, точка. Прагматичные апологеты «нового» мышления увидели в постоянной Планка лишь «пограничный столб», отделивший макромир от микромира, — она стала основой принципа неопределенности Гейзенберга. К сожалению, прошло это и мимо внимания Эйнштейна, которого заинтересовали лишь конкретные порции энергии — световые кванты. Что же касается бытия точки, то она могла быть для него лишь точкой-событием в четырехмерном пространственно-временном континиуме, в котором реализуется предельная — световая — скорость. Последнее означало, что в таком мире господствует принцип близкого действия. Всякое его нарушение влечет за собой признание существования бесконечной скорости, а это просто невозможно, поскольку противоречит постулату о ее пределе. Так образовался роковой круг, внутри которого и возникли условия, способствующие формированию «нового» мышления, самим Эйнштейном начисто отвергаемого.
Бесконечно во всех видах решительно изымается из мировой картины всеми средствами, главнейшее из которых, конечно же, математика. И уже совсем недавно наш неутомимый популяризатор науки Сергей Капица так прямо и заявил с телевизионного экрана: «Природа не любит бесконечности. Физики умеют от нее избавляться». Между тем еще в 1927 году в Москве Алексеем Лосевым, вовсе не физиком-профессионалом, был обнародован гениальный по простоте и ясности логический парадокс о тождестве бесконечной скорости роста с абсолютным покоем. Действительно, точка, двигаясь с бесконечной скоростью, в любой момент времени находится в любом месте своего пути, то есть и вправду покоится. Свое открытие автор относил целиком к миру смысла и, будучи искренним почитателем Эйнштейна, даже не пытался каким-либо образом связать его с физическими проблемами. А ведь оно, благодаря осознанию реальности этого парадокса, начинает решаться совсем по-иному, поскольку возвращает в картину мироздания принцип дальнодействия. Но это, в свою очередь, означает реальность возврата к пути, по которому шло классическое естествознание, и восстановление той самой преемственности, которая была сознательно и грубо нарушена в ХХ веке.
Время благотворного научного переворота, неизбежность которого автор статьи ощущает как «конец науки», все ближе и ближе. Результаты его выходят далеко за пределы самой науки — они ведут к интеллектуально-духовному преображению человека и человеческого сообщества.
«Еврейское слово», № 13, 2003 г.
