Москва, 1950 год. За окном весна, в комнате стало светлее, звуки на улице стали звонче. Я уже понимал, что, когда сходит снег, это происходит всегда, так как снег поглощает звук, а когда его нет, то дребезжание грузовиков, гудки клаксонов (тогда они еще не были запрещены), крики ребятни, играющей в войну, все это становится слышно отчетливее. И, как не странно, от этого возникает прекрасное настроение, вливается бодрость и напрочь пропадает зимняя унылость.
Мне тринадцать лет, я сижу в нашей прекрасной двадцатиметровой комнате с окнами, 
выходящими на восход, залитой золотом весеннего солнца. Таких в нашей коммуналке три, и одна из них — наша. А всего в нашей квартире проживают восемь семей, и это далеко не худший вариант. В этом я убеждался на примере многих моих одноклассников и даже позднее, когда, будучи студентом, подрабатывал электромонтером в жэках. Уж очень много москвичей жило тогда в сырых подвалах, бараках и прогнивших старых особняках, претендовавших на классику известковыми лепниной и колоннами, внутри которых был столетний деревянный каркас.
Теперь, по прошествии более пятидесяти лет, я понимаю, что главное достоинство нашей коммуналки залучалось в относительно мирном сосуществовании всего ее личного состава («жильцов», как тогда говорили), несмотря на его крайнюю социально-национальную пестроту. И главным гарантом этого общественного спокойствия была моя мама — Клавдия Павловна Смирнова или «мамка», как мы, ее дети, звали. Точнее, ее ярко выраженные математические способности. Дело в том, что главной причиной почти всех скандалов в аналогичных коммуналках был расчет платы на каждую семью за пользование электроэнергией и, позднее, газом. Этот расчет производился кем-нибудь из жильцов основании общей платёжки — «жировки». Вольные или невольные ошибки приводили к затяжной вражде, по сравнению с которой шекспировские сюжеты – детская шалость.
А ошибиться можно было легко, так как задача была многофакторной: нужно было учесть и наличие у некоторых жильцов индивидуальных счетчиков, и количество «свечей» каждой лампочки, и освещение мест «общего пользования» и т.д. Моя же «мамка» с этой задачей справлялась блестяще. Ёе расчеты всегда были логичны, понятны и прекрасно оформлены. Они вывешивались на общее обозрение на кухне (она была общая для всей квартиры) и никогда не вызывали не только протестов, но даже вопросов. Кстати, от платежей освобождалась одинокая старушка – вдова известного в дореволюционное время художника Киселева (много позднее я увидел портреты его работы в бахрушинском музее), причем все остальные жильцы не были против. Всеобщий мир покоился на прочном фундаменте.
Я сидел около окна и рассеянно глядел на привычный городской пейзаж. На противоположной стороне переулка в тени пятиэтажной кирпичной школы серела маленькая церковь, которую называли ласково «церквушкой». В сущности, она представляла собой жалкие остатки, так как была лишена купола, вместо него на барабане выросла хилая березка, стены были обшарпаны, весь двор был захламлен и грязен. Там был то ли какой-то склад, то ли захудалая артель. Старики мне рассказали, что церковь когда-то была посвящена Святому Власию – покровителю домашних животных, поэтому наш переулок и назывался Большим Власьевским, а параллельный ему, по другую сторону «церквушки» — Малым Власьевским.
Далее был виден прелестный пейзаж, достойный моего любимого (впоследствии – тогда я не имел о нем ни малейшего представления) импрессиониста – урбаниста Утрилло. Поскольку мы жили на верхнем, пятом этаже дома постройки 1903 года, а тогда высота потолков была равной трем с половиной метра, то с высоты птичьего полета открывался вид на фрагменты разноцветных стен и роскошных крыш разных конструкций и колеров. Особенно великолепен он был в вечерние часы, когда солнце склонялось к закату и заливало светом эти большие плоскости, заставляя сверкать окна и крыши, если перед этим они смачивались дождем.
Было воскресное утро, я уже успел сходить в магазин, и вот здесь-то произошло чрезвычайное событие: я обнаружил, что мои ботинки протекают. Когда я не очень удачно перепрыгивал ручей в Левшинском переулке, то мои подошвы погрузились на 2-3 сантиметра в воду, и хотя это продолжалось долю секунды, я почувствовал предательскую сырость в пальцах ног. Это обстоятельство меня сильно озадачило.
Я не боялся простудиться, бы достаточно закален и мог проходить с мокрыми ногами целый день – такое уже случалось. Дело было в другом: ботинки надо было чинить, или, что еще более хлопотливо, взамен них купить новые.
И вот сейчас я сидел у окна, поближе к свету, и старательно разглядывал дефекты своей обуви. Нужно было ответить на главный вопрос: пригодна она для ремонта или нет?
Вопрос был не риторическим, а вполне актуальным и даже жизненно необходимым. Дело в том, что два года назад мы лишились отца – он умер в возрасте 39 лет, будучи инвалидом войны и, конечно, в результате немыслимых испытаний, ею подвергнутых. Кстати сказать, у доброй половины моих ровесников отцов не было: по большей части, они погибли или без вести пропали, а у некоторых — сгинули как враги народа (впоследствии реабилитированные) и, наконец, как в нашем случае, многие поумирали уже в мирное время от телесных и душевных ран, полученных на войне. Так что, довольно рано я стал считать мое поколение поколением безотцовщины.
Наша бюджет резко сократился и не превосходил восьмидесяти рублей (мамина зарплата плюс пенсия за отца). Здесь следует упомянуть о «забавном» эпизоде: отца после ранении приняли на старую, довоенную работу с явным нарушением КЗОТа, так как он имел вторую, нерабочую группу инвалидности и, формально, его не имели право принимать на работу. Конечно, этот поступок был по тем временам (впрочем, и по-нынешним) настоящим подвигом, и совершил его директор Косинской трикотажной фабрики Лидия Исааковна Коварская. Чтобы не злоупотреблять оказанной любезностью, отец всячески пытался перейти на третью, рабочую группу. Наконец, ВТЭК пошел ему навстречу. Это произошло в 1949-м, то есть незадолго до его смерти. В результат, мы, трое его детей, стали получать в два раза мéньшую пенсию, чем в случае, если бы он сохранил вторую группу. Забавно, не правда ли? Если судьба посылает испытания, то делает это основательно и изобретательно.
Следует сказать непременно о помощи, которую нам оказали многие прекрасные люди, причем не только родственники (в основном братья и сестры мамы), но и коллеги родителей по работе и даже по учебе. Обо всех них я помню постоянно и с благоговением. Тем не менее, финансовое положение у нас было отчаянно напряженным. Хотя мы и не голодали буквально, но, к примеру, бывали ситуации, когда садились пить чай без куска сахара, и моя ровесница Галка-соседка, добрая душа, приносила десяток кусков пиленого. Да воздастся тебе свыше за твой подвиг, милая Галя!
Итак, я сидел у окна и решал вопрос о ремонте старых ботинок или покупке новых. Какой из них экономически более выгоден, то есть дешевле? Если пойти по первому варианту, то затратить денег можно было бы меньше, но только при условии, если сапожник гарантирует качество ремонта, по крайней мере, еще на год. Однако таких частников – сапожников в нашем районе не осталось. Их позакрывали, а вместо них открыли артель, но артель и гарантия качества – понятия несовместимые. Значит, есть риск через месяц – другой снова оказаться в протекающих ботинках. В слепое везение я не верил, поэтому решил остановиться на втором варианте.
— Мам, придется покупать новые, эти отремонтировать надежно нельзя. Видишь, они порвались по ранту, не приклеить, ни прострочить…
— Ну, что же, сынок, если нужно, так нужно. А сколько они будут стоить?
— Да в пределах десятки.
— А посмотри, сколько денег у нас сейчас.
Я подошел к нашему единственному шкафу, открыл дверцу бельевого отделения и вдвинул ладонь под стопку глаженого белья. Надо сказать, что большинство семей в то время хранило деньги не на книжке в Сбербанке, а именно в бельевом шкафу, и мы не были в этом смысле оригинальны. Я нащупал две кредитки.
— Мам, здесь двадцать рублей. Ну, что мы решим?
— Вова, давай рассчитаем. Сегодня какое число? Седьмое? Значит, до пенсии осталось два дня. Ничего, дети, проживем. Так что же мы решим, ребята? Пусть покупает? Правильно, пусть купит новые ботинки. Только одно условие – надень пальто, на улице еще холодно…
Сказано — сделано. Экипируюсь быстро — надеваю злосчастные ботинки, пальто, которое досталось от старшего брата Сашки, и кепку, беру десятку, выхожу в сумрачный длинный коридор, открываю входную дверь в нашу квартиру № 14, и вот я на лестничной площадке пятого этажа нашего дома № 7.
Лестничная шахта, или, как говорили тогда, парадного хода (был еще и черный ход) нашего дома, по-видимому, «доходного» по своему замыслу, была когда-то умеренно роскошная. Стеклянный потолок над шахтой, хоть и ни разу не мытый, заливал шахту мягким дневным светом. Прекрасные дубовые перила, стильные двери на каждом этаже, десять лестниц по пятнадцать удобных ступенек каждая. Лифт первоначально отсутствовал, но в прошлом году его смонтировали, и он несколько исказил общую строгую картину.
У меня был принцип: пользоваться общественным транспортом только в крайних случаях. И вовсе не из меркантильных соображений. Мои одноклассники и я, в том числе, начитались Фенимора Купера и увлеклись тем, что позднее стали называть культуризмом. «Двигаться, двигаться и ещё раз двигаться», — стало нашим девизом. Силу же наращивать также необходимо и для этой цели я использовал пятикилограммовые чугунные утюги, всегда лежащие на столах в нашей коммунальной кухне.
Итак, я с десяткой в кармане, игнорируя лифт, бежал по лестнице вниз. Вначале бежал через одну ступеньку, а потом, с четвертого этажа – через две. И минутой позже, открыв тяжелую входную дверь с растениеподобными а-ля Шехтель завитушками, оказался на тротуаре.
Переведя дыхание, я составил план действий. Собственно, он уже был в голове и испытан многократно. Он был прост: нужно было «прочесать» все магазины с обувными отделами по Арбату, Калининскому проспекту и далее, вплоть до ЦУМа по маршруту «двойки» — троллейбуса № 2. При этом путешествие содержало два этапа. Первый из них носил чисто ознакомительный характер и имел целью установить подходящий ассортимент, а второй — выбор наилучшего варианта, поход в соответствующий магазин и совершение покупки. Естественно, все передвижения совершались пешком и в быстром темпе.
Начать свой вояж я решил со Смоленской площади. Мой путь пролегал по нашему Большому Власьевскому в сторону Арбата, до Сивцева Вражка, далее — поворот направо по переулку с этим странным названием, вплоть до пересечения с улицей Веснина.
Немного о географии моего малого отечества. Конечно, его хребет – улица Арбат, соединяющая две площади — Арбатскую и Смоленскую. Первая из них тяготеет к центру Москвы – библиотеке Ленина, Манежу и Кремлю, а вторая – к Москва-реке, Бородинскому мосту и Киевскому вокзалу.
Параллельно Арбату, почти на всю его длину, идет не менее известный переулок Сивцев Вражек. Эти два ручья соединяются (считая от Смоленской площади в сторону Арбатской) улицой Веснина и переулками Плотниковым, Калошиным, Староконюшенным и Афанасьевским. Некоторые из них, пересекая Сивцев Вражек, тянутся в другую сторону, вплоть до другого, третьего хребта нашего квартала – Кропоткинской улице. Наконец, несколько коротких переулков, вливающихся в Сивцев Вражек. Один из них – наш, Большой Власьевский, параллельный Потниковому и Калошину и заключенный между ними.
Теперь, после выполнения намеченного маневра, я в двух шагах от нашей высотки – МИДа (министерства иностранных дел). Делаю паузу в движении и вспоминаю, как мы, детвора, часами могли наблюдать возведение этой громадины. Особенно интересен был нулевой цикл: где-то далеко внизу, на дне будущего фундамента копошились экскаваторы, к ним беспрерывно подъезжали крохотные самосвалы, и все это было ярко освещено — работа велась круглые сутки. Тут мне вспомнился эпизод, характерный для того времени.
У нас в школе работал очень хороший учитель математики в старших классах — Борис Дмитриевич Демидов. Мы его любили, потому что свой предмет он преподавал с увлечением и вообще был азартным человеком. И у него была одна особенность: он не терпел хамства со стороны учеников. А поскольку обучение тогда было раздельное, то в нашей мужской школе нравы были суровые и, мягко говоря, раскрепощенные, так что случаев ученического грубого поведения было достаточно. Но не на уроках Бориса Дмитриевича. Если ученик позволял себе грубить в ответ на замечание учителя, то Борис Дмитриевич вспыхивал, как порох, и без долгих слов брал обидчика за ворот, тащил его, преодолевая сопротивление, до двери и вышвыривал в коридор, иногда и с помощью ноги. И, что самое интересное, он быстро остывал, был незлопамятен, никогда не жаловался директору и не вызывал родителей. За это мы прощали ему все и даже любили.
Так вот, как-то наш Борис Дмитриевич проходил по улице Веснина и, не доходя до Арбата пары сотни метров, увидел следующую картину. Строители МИДа подготавливали площадку под нулевой цикл – котлован будущей «высотки», что выражалось в сносе нескольких кирпичных одно- и двухэтажных старых домов. Об этом были извещены все окрестные жители. Но в даный момент у строителей был перерыв, и площадка представляла собой руины, груды кирпичного мусора, подлежащие к вывозу и контрастирующие с соседними домами. Все это было привычно.
А непривычным и возмутительным было то, что руины фотографировал какой-то человек, причем делал это многократно, меняя ракурсы. Спрашивается, почему возмутительным? Ответ очень прост: холодная война была в самом разгаре. Ведь именно в этом году началась война в Корее, в которой принимали участие и мы, и Америка. Борис Дмитриевич, как, наверное, сделал бы и каждый из нас, его учеников, заподозрил злой умысел фотографа — получить провокационный снимок и опубликовать в иностранной печати под заголовком «Москва в развалинах». Наш Борис Дмитриевич вспыхнул, и, без выяснения намерений фотографа, доставил его привычным способом в отделение милиции, которое было в двух кварталах, в Малом Могильцевском.
Как мы, школьная и дворовая детвора, отнеслись к этому происшествию? Да мы просто гордились тем, что у нас, в школе № 61, такой учитель. Да, такие были времена и нравы, все испытывали еще страшное воздействие войны, которое еще долго будет гнездиться в нашем подсознании. В последние годы я частенько думаю, что, будь на самом деле изобретена машина времени, можно было бы перенести наших бритоголовых со свастикой, вскидывающих правую руку в фашистском приветствии, в пятидесятые годы. Эффект перевоспитания был бы поразительным! Даже в нашем дворе мы, – дети войны, их деды, объявили бы им беспощадную войну.
Итак, продолжаю движение. Иду по самому короткому, проверенному маршруту: прохожу по проходному двору МИДа к Садовому Кольцу, перехожу его по наземному переходу (подземных тогда еще не было) и затем перехожу еще одну улицу – продолжение Арбата, спускающуюся к Бородинскому мосту через Москва-реку. Таким образом, оказываюсь на углу Смоленской площади, накрестлежащим (выражаясь языком геометрии) по отношению к МИДу. Здесь находится первая цель моего вояжа – специализированный магазин обуви.
Вхожу в этот большой, чистый и светлый магазин, ищу отдел мужской (да-да — не детской, а мужской, потому, что у меня уже сорок второй размер) отдел. Изучаю ботинки, выставленные на витрине.
У меня уже давно созрела система оценки мужской обуви. Главный параметр в ней был материал подошвы, потому, что от него зависит и срок службы, и устойчивость к влаге, то есть к лужам, и вес ботинок. По степени пригодности обуви выстраивался следующий ряд.
На первом, низшем месте находилась обувь с подошвами из кожимита – так назывался заменитель (имитатор) натуральной кожи. Казалось, что, напротив, этот вариант всем хорош: обувь очень легкая, да и на кожу очень похожа. Но все преимущества уничтожались неприятным свойством этого материала – разбуханием во влажной среде. В такой обуви нельзя было появляться даже на асфальте в осеннюю или весеннюю дождливую погоду. Таким туфлям нужна была надежная защита, каковой являлись резиновые галоши. Однако галоши вышли из употребления, так как были неудобны, всегда терялись или путались. Таким образом, обувь на кожимитовом ходу годились разве что на лето, да и то, если оно не дождливое. Мне же нужна была обувь всепогодная, на все сезоны, поэтому кожимитовый вариант был отвергнут.
Более приемлемой представлялась обувь с резиновыми подошвами. Она была значительно тяжелее, зато не боялась воды и не промокала. Хотя существовала опасность того, что зимой, в сильный мороз, они лопнут, и через щели будет «доступен» и холод, и вода.
Самым предпочтительным вариантом оказались ботинки на микропористой резине. «Микропорка» появилась недавно и сразу стала популярной. Причинами тому явились мéньший вес, достаточно низкая цена, привлекательный внешний вид. Мне же показалось, что, кроме того, они теплее зимой, чем резиновые подошвы. И еще: подошвы из «микропорки» толще, чем резиновые; поэтому в такой обуви можно смело форсировать мелкие лужи, не боясь промокнуть.
Конечно, самым высоким классом была обувь на кожаной подошве с резиновыми набойками. Но… конечно, цена. Ничего, ничего, придет время, и они нам станут «по зубам», то есть по средствам. Для этого требуется самая малость – достигнуть шестнадцати лет, получить паспорт, устроиться на работу, и тогда будет совсем другая жизнь. Как тогда все говорили, будет и на нашей улице праздник! Главное – не унывать!
А теперь ограничимся самым приемлемым, или, как говорят взрослые (и мне, романтику, это слово не нравится), практичным вариантом: ботинками на микропористой подошве. Таковых оказалось две модели и обе моего размера. Они были очень похожи друг на друга: острые носы, высота – выше щиколоток, черного цвета, со шнурками, да и цена примерно одинаковая – девять рублей с копейками. Единственное отличие было непринципиальное: в одной модели шнурки заправлялись в дырочки, а в другой — зацеплялись за крючочки.
Ну что ж, есть два кандидата, уже хорошо. Но нужно следовать своему плану. С этими мыслями вышел из магазина и направился к переходу через площадь. Перейдя Смоленскую площадь, я оказался в начале Арбата. Здесь, на углу этой улицы и площади, располагался гастроном – один из лучших продовольственных магазинов того времени. Конечно, он не мог сравниться великолепием убранства с елисеевским на улице Горького. Тот был истинным храмом человеческой пищи: высоченные потолки, роскошная лепка, позолота, тяжелые люстры – все это навевало почти религиозные ассоциации. Казалось, пройдет еще немного времени, и раздадутся хоровые песнопения в честь Бога Пана и великого обжоры Гаргантюа.
Наш же гастроном, вероятно, был спроектирован и построен позднее, во врем рационального конструктивизма, без архитектурных и прочих излишеств. Здесь, по замыслу авторов, должно было быть, выражаясь математическим языком, все необходимое и достаточное для удовлетворения гастрономических потребностей населения. Хотя, конечно, в начале пятидесятых продуктов на витринах было еще маловато. Зато была прекрасная эстетика. Особенно красивыми были винный и водочный отделы: многоярусные батареи бутылок подсвечивались изнутри и создавали сказочные цветовые эффекты.
Я этот магазин знал хорошо. Дело в том, что у нас был такой период, к
огда мама работа на салициловом заводе – она получила еще до войны специальность техника — химика. Уходила на работу рано, приходила поздно. Мой старший брат Сашка и младшая сестра Наташка учились в школе в первую смену, а я – во вторую. К их приходу на столе должен был стоять горячий обед, и его приготовление стало моей постоянной нагрузкой. Я не протестовал, мне было даже интересно проверить себя на этом испытании, да и совершал я этот «подвиг» для близких, даже любимых людей.
Надо сказать, что меня вдохновила повесть Ванды Василевской (не помню ее названия), в которой описывалась жизнь семьи, состоящей из одних несовершеннолетних детей мал-мала меньше, возглавляемой одной девочкой шестнадцати лет. Они смогли выкрутиться даже в условиях капиталистической Польши! У нас же положение более легкое, тем более, что мы живем при социализме. К слову сказать, вскоре кто-то из моих дядей (а почти все они работали на Окружной железной дороге) помогли маме найти надомную работу, и время моих трудовых подвигов закончилось.
Но перед приготовлением обеда необходимо был закупить исходные продукты. Чаще всего, это были картошка, подсолнечное масло и хлеб. Но нужно было купить еще что-нибудь мясное. И вот, три-четыре раза в неделю я отправлялся в гастроном рано утром, проходил в отдел полуфабрикатов и пристраивался сначала в длинную очередь в кассу, а затем в еще более длинную — к прилавку. Здесь можно было получить одно из двух: или котлетки, называемые в народе микояновскими и стоящие четыре (!) копейки штука, или поджарку – порцию мясных кусочков ценою около полтинника. Я всегда брал десяток крохотных, но всегда свежих микояновских, и по пути домой докупал хлеб и картошку.
Вы спросите, почему нельзя было взять сразу несколько десятков котлет и не таскаться сюда каждый день? Ответ прост: тогда еще не было бытовых холодильников. Они появились лишь в шестидесятые годы, их выпускал завод ЗИЛ, присвоив им то же название. А до тех пор дома продукты сохраняли или в окнах, между рамами, или в воде, которая, испаряясь, несколько снижала температуру продукта. Так хранили сливочное масло – в банке с водой, а суп в кастрюле – в тазике с водой. И скоропортящиеся продукты покупали в ограниченном количестве, так, чтобы их можно было съесть в тот же день, или, в крайности, на следующий. Кстати, тогда не было понятия «батон колбасы», её покупали или «кусочком», или нарезанными тонкими слоями.
Итак, я шел по нашему Арбату от Смоленской в сторону Арбатской площади. Вначале я сразу перешел на другую, правую сторону. Пересек «устье» улицы Веснина, вспомнил рассказы мамы о том, что всех нас она родила не «у Грауэрмана», что близ Арбатской площади, а в роддоме, расположенном на этой улице. Тогда он был еще общедоступен, позже, после войны, он стал элитарным, а во время перестройки перестал функционировать. Еще я вспомнил, что, когда я появился на свет, на столике перед кроватью мамы появился букет алых роз – его принесла наша хорошая знакомая, сокурсница отца, которую мы, дети называли тетей Тамарой. Маму этот букет чрезвычайно растрогал, она часто рассказывала мне об этом.
На углу располагалась аптека, одна из старейших и больших в городе. Из нее выходили старики, некоторые с палочками, но все с авоськами, в которых стояли большие тонкостенные бутылки с узким горлом, облепленные стружкой. Они несли целебную «Боржоми», которую получали по рецепту и дешево. Кстати, рядом с аптекой на стене дома белела эмалированная табличка «Зубной врач», подписанная моей фамилией. И все тридцать лет, которые я прожил в Москве, до переезда в Зеленоград, мне пришлось давать отрицательные ответы на бесконечные вопросы, являюсь ли я родственником этого таинственного врача.
Далее, к этому дому примыкал двухэтажный особняк весьма скромного вида, который позднее превратился в музей Пушкина. Вообще, у меня сложилось со временем впечатление, что если как следует поработать с архивами, можно найти причину для привинчивания мемориальной доски на каждом здании на Арбате и в прилегающих переулках. Даже в нашем, не очень старом, постройки 1903 года, доме, оказывается, в двадцатых-тридцатых годах жил с семьей Маневич — знаменитый разведчик уровня Зорге, поразительно полно повторивший его судьбу.
Пройдя этот будущий музей Пушкина, остановился перед кинотеатром «Новости дня». В него мы ходили редко – сеансы были короткие и, в основном, на политические темы. А ведь раньше здесь, рядом с проходным двором на Сивцев Вражек, был один из самых старейших «иллюзионов» (так назывались когда-то кинотеатры) под названием «Арс». Именно он фигурировал в классическом детском детективе Рыбакова «Кортик». И тогда же существовали «Новости дня», но они находились на другом конце улицы, возле ресторана «Прага». Кому нужно было закрыть «Арс» и на его место перенести «Новости дня»? Кому нужно было такое уничтожение достопримечательности города? Непонятно. Ясно одно: такое решение мог принять только тот, кто равнодушен к Москве и не любит эту улицу.
Посмотрев репертуар, и не обнаружив ничего интересного, я направил стопы дальше. Пройдя последовательно овощной магазин, булочную (да, да, именно булочную, а не «хлебный магазин», как сейчас говорят многие), где всегда был свежий хлеб, даже нежнейшие калачи, и неизменно широкий выбор пирожных, а далее — почтовое отделение, я оказался в пересечении Арбата и Плотникова переулка. В этом переулке находится наша скромная, по-видимому, очень старая школа № 61, в которой учились еще до войны писатель Рыбаков и герои его книг. Из окон этой школы было видно начало Кривоарбатского переулка, который действительно был кривым: он «срезал» прямой угол между Плотниковым переулком и Арбатом.
Здесь находился странный дом, напоминающий одновременно корабль со стрельчатыми иллюминаторами и мрачную смотровую башню рыцарского замка. Потом выяснилось, что здание построено знаменитым архитектором Мельниковым и теперь взято под охрану государством. Здесь же жил Булат Окуджава, и где-то поблизости сейчас установлен его памятник. Кажется, в чем я не очень уверен, в этом переулке жил и знаменитый Цой. В общем, этот переулок типичен для всего приарбатского ареала и должен был бы быть законсервирован. Каково же было мое удивление, когда я услышал, что мадам Батурина именно здесь, в сердце Арбата, строит дом! Как могли позволить ей запустить свои щупальца в этот мемориальный уголок Москвы? А совсем недавно была показана по ТВ жуткая картина – разрушение экскаватором пятиэтажного дома. А я-то надеялся, что с приходом Собянина это варварство прекратится…
Пересекая Плотников переулок, я очутился перед нашим прекрасным Диетическим магазином. Он всегда отличался безукоризненным качеством пищевых товаров, а для меня он памятен тем, что еще в дошкольные времена нас, меня и моего друга Славку (полностью его звали Ростислав Ростиславович Верхулевский) водила сюда его мама — тетя Валя. Веселая и полная блондинка, она угощала нас томатным соком. Его наливали нам у стойки в граненые стаканы из конических ёмкостей и мы, как взрослые, солидно добавляли соль и перец и мешали их фарфоровыми ложечками, а потом она покупала нам жареные пирожки с повидлом, и при этом заразительно смеялась. Ёе забавлял наш детский дворовый лексикон, в который входили такие слова: «атас!» (по взрослому — опасность, тревога!), «очкá» (высшая степень удовлетворения – аналог словам «здóрово», «отлично» и т.п.) и многое другое, чего не сохранила память.
Затем я перешел на другую сторону, к магазину «Восточные сладости», сюда я ходил за развесным сливовым джемом для пирогов, которые делала мама два-три раза в год. Дело в том, что я решил зайти в букинистический магазин. Таких на этой улице было два. Мне больше нравился этот, который был напротив Диетического. Здесь было больше порядка и лучше выставлены книги на витринах, чем во втором, расположенном ближе к Арбатской площади.
У меня была двоякая цель. Во-первых, я искал какой-нибудь самоучитель латинского языка. Латинский мне нравился своей звучностью, кроме того, я убедился, что современная техническая и научная терминология в основном произошла из латыни, а мне всегда был интересен дословный смысл терминов, и, наконец, у меня появилась тяга к античности – у нас были прекрасные учителя истории и нас даже водили в музей изящных искусств.
Во-вторых, я хотел найти какой-нибудь материал о Федоре Ивановиче Шаляпине. Меня познакомили с ним независимо друг от друга мои родственники, два совершенно различных человека. Один из них — дальний родственник с со стороны отца, дядя Яша, как мы, дети, его называли; типичный «хлипкий» интеллигент, впрочем, добровольно ушедший на фронт во время войны, а сейчас – сотрудник Книжной палаты, рафинированный филолог и страстный коллекционер граммофонных пластинок (дисков, как сейчас говорят) с симфонической и вокальной музыкой. Второй — младший брат мамы, известный спортсмен, чемпион Союза по лыжам, Василий Павлович Смирнов, для нас просто — дядя Вася. Всегда веселый, в прекрасной физической форме и прекрасном настроении, щедрый и остроумный, он, как говорил мой брат Сашка, «всегда был для нас праздником», когда приезжал к нам в гости. Он получил комнату в коммунальной квартире и приобрел магнитофон «Днепр», один из первых в нашей стране, громадный и капризный в управлении. Любитель пения, точнее, романсов и старинных русских песен, дядя Вася составил значительную коллекцию редких, не передаваемых по радио произведений.
В течение последних двух месяцев я побывал в гостях у обоих. Первый из них угостил меня китайским чаем с лепестками роз, а затем поставил пластинку с 78 оборотами (тогда еще не было долгоиграющих). Я услышал «Пророк» Римского-Корсакова на слова Пушкина. Это было поразительно! Особенно меня поразила фраза: «И вырвал грешный мой язык…», — после слова «вырвал» у меня пошли мурашки по коже между лопаток.
— Кто пел, дядя Яша?
— А ты не знаешь? Шаляпин.
Позднее я побывал у второго – моего дяди Васи. Вначале мы сходили на стадион «Динамо», посмотрели там баскетбольный матч. А затем он накормил нас и я попросил:
— Дядя Вась, включи «Днепр»!
И тут я услышал тот же голос, слегка-слегка хрипловатый и необычайно выразительный. Шаляпин! Да, это он. На этот раз он пел с хором романс «Очи черные». Но как! Позднее, когда был снят запрет на «цыганщину», его, как правило, пели с пошловатым налетом, и довольно беспристрастно. У него же была страсть и трагедия человека! «Вы сгубили меня…» , — здесь опять по мне пошли мурашки.
Я должен напомнить, что в те времена к Фёдору Ивановичу, как эмигранту, было отрицательное отношение в печати и на радио. Его просто не передавали по радио и не упоминали в печати. Мой же дядя, как истинный коллекционер, сумел обойти этот негласный бойкот нашей национальной гордости.
Итак, я решил зайти в «буки». Задумано-сделано. Обратился к пожилому продавцу с обоими вопросами. Настоящий профессионал, он выдал мне подробные справки, но, к сожалению, все отрицательного характера. Оказывается, такого самоучителя еще нет, его можно заменить учебником латыни для дореволюционной гимназии, но за ним нужно охотиться. А по второму вопросу, оказывается, литературы о Федоре Ивановиче также нет, но, говорят, его дочь Ирина, собирает материалы об отце и, рано или поздно, намеревается их издать. Нам, читателям, остается только ждать и надеяться.
Чтобы успокоиться, захожу в зоомагазин, расположенный по соседству. Как оказалось, в него тоже любил захаживать наш Булат. Я не в ладах с рифмой, за что всегда хватал двойки за чтение (точнее, за нечтение) вслух и однажды даже довел до слез маму после вызова в школу. Но смысл одного из его последних стихотворений отлично помню. В нем Булат сокрушается, что в его зоомагазин сейчас ходят другие люди — оккупанты. Так он метко назвал нуворишей, вытеснивших коренных арбатцев. Замечу, что существует превратное мнение, будто этот процесс есть следствие распада Союза. В действительности, он только ускорился за последние двадцать лет, начался же очень давно, еще в хрущевские времена, а в брежневские и, особенно, в горбачевские, его темпы непрерывно возрастали.
С зоомагазином у меня связаны воспоминания об увлечении рыбками. Кто-то, уже не помню кто, подарил мне аквариум, и я купил для него в этом магазине маленьких черных рыбок под названием гуппи. Потом я вылепил из пластилина роскошный грот в виде сторожевой башни рыцарского замка, опутал его водяными травинками и опустил в аквариумную воду. И каково же было удивление, мое и нашей кошки, которая всегда внимательно наблюдала за аквариумом, когда мы увидели, что все рыбки погибли. Только объяснение старших о содержании керосина в пластилине вывело меня из состояния недоумения.
Теперь я снова перехожу на правую сторону. Почему? Да просто на ней находится наш, арбатский, «Детский мир», куда нужно зайти. Но это сравнительно далеко, в центре Арбата. А пока я оказался перед нашей детской любовью — кинотеатром «Юный зритель». С этим, как говорят взрослые, культурным учреждением, было тесно связано всё наше детство.
Зима, воскресенье, весь город спит, за окном черно, тихо. В нашей комнате тоже все спят, стоит полная тишина. Я вскакиваю со своей раскладушки, вглядываюсь в стрелки будильника, прижимаясь к нему носом, слава Богу, еще только половина восьмого, и я не проспал важного дела. Быстро одеваюсь и подхожу к отцу. Он спит, я осторожно его бужу и выпрашиваю деньги на воскресные развлечения. Отец ворчит недовольно, но я то знаю, что он добрый и ни за что не откажет. И действительно, я получаю трешку, надеваю пальто, тихонечко выхожу из комнаты, а затем оказываюсь на лестнице и, наконец, – на улице. Здесь меня уже ждет мой друг, Миша Павлов из первой квартиры на первом этаже. — Ну, что, пошли? — А куда? В Юный?
— Конечно, Миш.
Быстрым шагом, иначе нельзя, ведь сейчас градусов 20 – 25, мы достигаем Арбата, пробежав Большой Власьевский, Сивцев Вражек вдоль Кремлевской больницы и Калошин переулки. Повернув направо и пройдя метров сто, мы оказались у нашей заветной цели – входа в детский кинотеатр «Юный зритель». Собственно говоря, это был обычный кинотеатр, рассчитанный на взрослых, но до полудня он был отдан нам, арбатским и приарбатским детям. Мы же пришли к первому сеансу, и с волнением подошли к сводной таблице репертуаров кинотеатров.
Оказалось, что здесь будет идти «Мы из Кронштадта». Отлично! Хотя мы смотрели этот фильм, но это было давно, с полгода назад, и мы с удовольствием посмотрим еще раз. Надо сказать, что обилием ассортимента детских фильмов, впрочем, как и взрослых, нас не баловали. Это были «Джульбарс», «Тринадцать», «Семеро смелых», «Крейсер Варяг», «Золотой ключик», «Остров сокровищ», «Таинственный остров», «Золушка», «Чапаев» и ещё несколько тех, которые выпали из памяти. Все они варьировались в утренних сеансах московских кинотеатров, и мы выбирали из них тот, который нам нравился.
Отстояв маленькую очередь из таких же малолетних фанатиков, мы с Мишей взяли в кассе билеты на передние места. Затем, преодолев две лестницы, поднимаемся из полуподвала на первый этаж. Здесь нас встречает мраморный пионер с поднятой в приветствии рукой – он стоит на тумбе рядом с контролером. Первым делом мы направляемся в маленький буфетик, где продаётся газировка, вафельные трубочки с кремом внутри, еще кое-какие сладости. Покупаем по пачке мороженого и проходим в главное помещение кинотеатра, которое, если не изменяет мне память, называлось фойе.
В сущности, это фойе, как и в главном кинотеатре нашего района — «Художественном», представляло собой небольшой концертный зал с большой эстрадой и десятком рядов кресел. И фойе оправдывали такое сравнение. Однако, если в во «взрослом» «Художественном» на его эстраде перед каждым вечерним сеансом выступали солидные исполнители, то в нашем «Юном зрителе» была представлена исключительно детская самодеятельность в виде так называемых «утренников». На них водили целыми классами в парадных белых рубашках и красных галстуках, а им пели соло и хором и читали стихи их ровесники. Если мне не изменяет память, пел и мой брат Сашка, обладавший тогда чистейшим дискантом, почему-то «взрослую» песню «Степь да степь кругом».
Хочу поспорить с нынешними «либералами»-эстетами, которые с ужасом и возмущением вспоминают об этих культпоходах, как об ущемлении их свободы. Напротив, они оказались очень полезными для общения со своими ровесниками и развития музыкальной восприимчивости.
Конечно, перед первым сеансом эстрада была пуста. Нас с Мишей это не огорчило, мы уселись на свободные кресла и с наслаждением и неторопливо стали поедать мороженое. Но удовольствие удваивалось от зрительного впечатления. Дело в том, что одна из стен фойе была расписана большими картинами, копиями чудесных иллюстраций Ивана Билибина к русским сказкам. Когда позднее я увидел оригиналы, точнее, факсимильные копии Гознака, я оценил по достоинству эти фрески. Может быть, они были авторскими копиями? Кто знает, теперь уже не установишь.
Я думаю, что Миша в конце концов стал профессиональным художником благодаря этому первому импульсу художественного восприятия настоящего, неподдельного высокого искусства, которое он получил в детстве а кинотеатре «Юный зритель». На другой год он поступил в детскую художественную школу при Академии художеств СССР, а после окончания ее и средней школы и срочной службы (с каким восхищением он потом рассказывал о полётах на военном самолёте) поступил в Строгановку. Окончив ее, он, сын токаря (!), стал профессиональным художником. Мне вспоминается также, как в эти же годы Миша таскал меня в Третьяковку, где с увлечением доказывал мне гениальность Семирадского в изображении человеческого тела. Кстати, мы с ним открыли способ, как побороть утомление, которое появляется в музее уже через час активного созерцания. Мы брали с собой предварительно заготовленные черные сухарики и незаметно грызли их.
Следует отметить, что у меня также пробудился интерес к изобразительному искусству, который позднее был развит моей женой – учительницей рисования, и который мне существенно помог в моей работе «технаря». Но истоком нашего развития был наш «Юный зритель».
Ещё к одному, не менее важному человеческому качеству приучил нас наш «Юный зритель». Я имею в виду библиотеку. В то время, по-видимому, было принято иметь в каждом кинотеатре, кроме фойе, ещё и комнату периодической прессой, то есть читальный зал в миниатюре. Был такой и в «Юном зрителе». Естественно, и пресса там была соответственно возрасту зрителей — «Пионерская правда», «Мурзилка», «Юный техник» и т.п. Однако, читатели соблюдали все правила читального зала: не мешали друг другу, вели себя тихо, разговаривали вполголоса. Именно здесь я приобрёл уважение и даже любовь к «взрослым» библиотекам — добролюбовской, что на Смоленской площади, ленинской, ГПНТБ и другим, техническим.
Таким образом, этот скромный кинотеатр был для нас источником культуры, причем весьма активным в деле нашего воспитания. Дело в том, что в нашем районе, как впрочем, наверное, и по всей стране, было сильно влияние двух слоёв общества: интеллигенции и вообще порядочных людей, а также, что называется, блатной братии. Каждый из нас его испытывал ежедневно. И если превалировало первое из них, то из подростка получался нормальный юноша, а при более сильном влиянии дворовой компании – кандидат в зеки. И «Юный зритель» не только доставлял радость детям, но и заряжал их благородными чувствами, создавая иммунитет против воровской «романтики».
Такой подвижнической функции кинотеатр был обязан активной пожилой женщине – директору, фамилии ее никто не знал и раньше, а сейчас забыли прочно. Видимо, таков закон жизни: те, кто делал настоящее дело, как правило, мало заметен и во втором поколении забывается. Хорошо ещё, если дело его жизни получит продолжение. В данном же случае этого не случилось. Как только директора не стало, кинотеатр прекратил существование. Его небольшое, строгой формы, здание захватило ведомство военного окружного суда. Я не могу представить себе, как поднялась рука на то, чтобы с помощью молотка и зубила сколоть фрески с билибинскими копиями.
И вообще, лозунг «Все лучшее – детям!» иногда выполнялся у нас «с точностью наоборот». Меня ещё тогда, в шестидесятых годах, удивляло, что на защиту детей не встали единым фронтом ни Министерства культуры и просвещения, ни «Пионерская правда», ни автор Дяди Степы и другие взрослые солидные люди, добывавшие свой хлеб на поле воспитания детей.
Сейчас же, по прошествии более полувека с тех пор, меня поражает несовершенство человеческой памяти. Ведь никто из бывших аборигенов арбатской диаспоры, моих ровесников, добившихся громкой известности, не упомянул в своих телевизионных воспоминаниях и словечка об этом удивительном, единственном в своём роде, совсем не диснеевском детском культурном центре. Кто они – мои знаменитые земляки (или, как говорят в армии солдаты-«земели») довоенных и военных годов рождения? Это и Ширвиндт, катавшийся на велосипеде «ЗИЧ» по булыжной Собачьей площадки, и Збруев, воспитанник театра имени Вахтангова, и Рязанов, окончивший школу № 59 в Староконюшенном переулке, и Анофриев, живший на Смоленской площади, и многие, многие другие… А ведь наверняка они бывали в «Юном зрителе» и это украсило их детство. Воистину, «умер Максим, ну и хрен с ним»…
